«Эх, как он много знает… – подумал Кирилл, когда Богданов скрылся в парке. – Дохлая рыба? Что ж, может, и правда? – Он припомнил: когда-то его дед Артамон, рассаживая сад, клал в ямки под молодые яблони куски мяса от дохлой лошади. – Полезно. Яблони быстро росли. Мясо полезно для яблонь. А рыба – мясо. Хлеб».
Но как ее, дохлую рыбу, перекинуть на поля? Как? Отдавать все делать исполу? Тогда коммуна превратится во что-то личное, принадлежащее целиком и полностью Кириллу Ждаркину, как когда-то принадлежало имение помещику, отруба – кулакам.
«Ну, а что толку в коммуне, ежели каждая корова за день дает наперсток молока? Положим, больше – кружку, а то и две. Какое это примерное хозяйство?» – возражал он сам себе.
В часы такого раздумья в контору, где за столом сидел Кирилл Ждаркин, и вошел Давыдка Панов. Он осторожно приоткрыл дверь, боком втиснулся в комнату, затем, сняв картуз, оголил лысую голову и произнес:
– Не ждал такую рань застать новое начальство! Отчего, к примеру, милиционера при тебе нет?
Кирилл, приглушая раздражение, теплыми, даже делано молящими глазами посмотрел на Давыдку и сказал:
– А я, дядя Давыд, хотел за тобой послать: посоветоваться, а ты – про милиционера. Зачем? К чему?
Давыдка Панов с шумом выдохнул и присел на табуретку, весь сморщился, стал походить на соленый, перележавший в кадке огурец и зло вымолвил:
– Кипит все во мне, Кирюша.
– Что это, дядя Давыд? Вулкан такой.
«В городе нахватался: говорит «вулкан», а не котел», – подумал Давыдка Панов и продолжал жалобно.
– Одни-то когда мы были – нас горстка и все на виду. На себе пахали, на коровах – и шуровали. А тут нагнали сорок сороков, да еще таких, как Шлёнка…
Кирилл Ждаркин прервал:
– Нагнали? Что ж, кнутом, что ль, их сгоняли? Сами пришли.
Давыдка, не отвечая, выкладывал свое наболевшее:
– Мы старались, добро копили, а эти пришли – и слопали нас. Сила! Степан все хвалился: «Сила мы теперь». Сила: весь инвентарь растащили! – О том, что он сам загнал гвоздь в копыто лучшему коню, Давыдка умолчал и продолжал все так же жалостливо и раздраженно: – Вот и сейчас – шландаются по двору, чешутся, а как столовая откроется, так все туда полетят, ровно воробьи на ток.
– А у вас на каких началах столовая? – снова перебил его Кирилл.
– На каких? Иной раз густо, другой – пусто: хлеб и горячая вода.
– Нет. Я не об этом. А за еду-то платите? На заводе придешь в столовую, выбирай что хочешь, но плати. Денежки плати.
Давыдка, видимо, впервые задумался над этим вопросом, долго молчал, хмуря восковой лоб, затем сказал, очевидно, повторяя слова Степана Огнева:
– У нас ведь, Кирюша, лозунг: «Погонка рублем – позор для коммунара». Народ сознательный… должен быть, – неуверенно произнес он последние слова.
– А рабочие, считаете, менее сознательные, нежели Шлёнка? – уже зло произнес Кирилл Ждаркин.
И когда Давыдка покинул комнату, Кирилл снова глубоко задумался:
«Почему рабочие за квартиру платят, за освещение, за отопление платят, за столовую платят, за кино – тоже? И им за их труд – государство платит. А тут «подгонка рублем – позор для коммунара». Выходит, они уже перепрыгнули рабочих… вроде в коммунизме живут. Ну-ка, попробую я проверить все это на гнилой рыбе».
В комнату вошел возбужденный чем-то Николай Пырякин и сообщил о том, что вчера, поздно ночью, коммунары вернулись на «Бруски». Ночью они украдкой притащили телеги, сани, сбрую. Только Шлёнка уже успел куда-то на сторону спровадить свиную тушу… Все злы, ничего делать не хотят и во всяком случае не совсем хорошо относятся к Кириллу. Кириллу надо поглядывать, как бы где в парке на него не свалилось дерево или не упал бы камень с обрыва на голову.
– Знаешь – так иногда бывает: стоишь, а камень ни с того, ни с сего с обрыва бабахнет по башке – и ноги вытягивай.
– Пустяки, – ответил Кирилл, – все они трусы, – и спросил, как у него поживает сынок Ким. – Вот и о нем надо подумать. О ребятах надо подумать… Что ты?
– Так что-то, – ответил, криво улыбаясь, Николай. – У меня иной раз затылок болит.
– Надо лечиться, солнцем доктора велят лечиться, – посоветовал Кирилл, совсем не понимая, почему нахмурился Николай. – Да, солнцем. Да. Так ты, Коля, вот что: забирай грузовик, корзины, весы, дуй к Вонючему затону и жди меня там.
Отдав распоряжение, он написал тупым концом ручки объявление и вывесил его на двери конторы. Оно гласило:
КОММУНАРЫ!
КТО НАБЕРЕТ В ВОНЮЧЕМ ЗАТОНЕ ПУД ДОХЛОЙ РЫБЫ, ТОТ ПОЛУЧИТ ПЯТЬ КОПЕЕК
«Вперед, коммунары!» – хотел он прибавить, но эти слова показались ему смешными, и он не написал их.
«Начнем с живота, а не с головы», – решил он, разгладив объявление и ушел в контору.
Он долго сидел под окном, как охотник, который стережет у норы, в напряжении держа наизготове ружье, ждет, что вот с минуты на минуту выскочит зверь. Но время идет, зверь не появляется, у охотника теряется терпение, и ружье вяло опускается. Терялось терпение и у Кирилла. Прошли томительные час, два, во дворе никто не появлялся, занавески на окнах в домиках были так же бездвижны. Они, поблескивая на солнце мертвенной бледностью, напоминали Кириллу саваны.
Только раз во дворе появился Богданов. Он, как медведь, лазил по конюшням, по амбарушкам, что-то нюхал, щупал, измерял.
Но вот мимо окна прошмыгнул Панов Давыдка. Он будто случайно задержался, – прочитал объявление и побежал дальше. Вслед за ним, дымя махоркой, вразвалку прошелся Шлёнка, за ним Петр, племянник Чижика, потом из квартирки выскочил Чижик. Он, как ежик, часто перебирая ножками, вбежал в контору. Сел рядом с Кириллом.
– Здравствуй, брательник, – сказал он, – а я вчера и не прихватил тебя… с пчелами возился… Налаживать приехал? Доброе дело.
– Здравствуй. Ты зачем пчел из коммуны увез?
– Летят. На старое место летят. Она, пчела, памятлива и хитра.
– А-а-а! – Кирилл отмахнулся, напряженно всматриваясь в окно. – А ты еще хитрее. Чтоб сегодня же пчелы были на «Брусках». А то сам полетишь, слыхал?… Идут! идут! – вскрикнул он и припал к окну.
В квартирках, точно по команде, захлопали двери, коммунары вывалились во двор, столпились, смеясь, заговорили, показывая на контору.
– Чего это? Чего? – в толпу врезалась Анчурка Кудеярова и, не дожидаясь ответа, первая, размахивая подолом платья, подошла к конторе.
За ней двинулись все и потянулись к объявлению.
– Чего это? – еще раз спросила Анчурка.
– Рыбу дохлую велят собирать, – и Шлёнка, сунув руки в карманы рваных штанишек, скособочился. – Дохлой рыбой намерены кормить нас управители новые.
– Ври, ври! – возразила Анчурка.
– Ну, «ври»! – Шлёнка присел и закурил. – Написано, а она – «ври».
– Ну тебя к лешему! Давыд, чего это тут?
Давыдка долго кашлял.
– Эко тебя разорвало! – прикрикнула на него Анчурка.
– Читай сама, – посоветовал ей Шлёнка. – Сказано тут: соберешь пуд гнилой рыбы – получай пятак… после дождичка в четверг…
В этот день грузовик попусту простоял у Вонючего затона. Коммунары толпились во дворе, издевались над объявлением, потом пошли в столовую, позавтракали и разбрелись по парку, точно стадо коров без пастуха. Спали на припеке. Особенно крепко спал Шлёнка. Он сдружился с Петром, племянником Чижика, и они вдвоем проспали до полудня, затем первые пришли в столовую и решительно потребовали обед. Пообедав, все вновь сгрудились у конторы. Шлёнка оторвал уголок от объявления, свернул из него козью ножку и закурил, с наслаждением попыхивая дымом. К объявлению потянулись руки, и через миг оно, разорванное в клочья, дымилось на цигарках.
– Вот к делу пришлась грамотка, – заключил Шлёнка, и все засмеялись.
– Почаще бы так, – поддержал Иван Штыркин. – Бумажку бы вешали, а к ней и табачку… Вот лафа!
– Штыркин, – спросил его Шлёнка, делая серьезные глаза, – где это ты слово выкопал – лафа? Знаменитое слово есть, – перешел он на нравоучительный тон. – Всякое слово в жизни имеет свое место. Вот, например, столовая… стол и еда, значит. Или баня. Или вот… что он теперь у нас на селе делает?… Кобля, к примеру.
– Он в церкви деньги собирает, – сообщила Анчурка.
– Ну, вот, Кобля имеет такое звание… и верно… Первую жену в гроб вогнал: не давал ей покою. А ведь рыженький, малюсенький. Вторую жену заездил, и все тем же… А прошлое лето идем мы по полю, глядим – у подсолнушков кто-то кого-то ломает… Мы думаем, грабеж какой средь бела дня… Текем туда… И что же? Опять Кобля… Бабу свою третью ломает и при всем виде… Мы подбежали, он вскочил – все виды у него на улицу, а баба встала и так с упреком нам: «Что это вы ему не дали свое дело доделать?» И эту в гроб загонит… А ведь так – человечек с мизинец… а название верно – Кобля.
– А молится двумя крестами…
– У-у-у, охальники, – упрекнула их Анчурка, смеясь вместе с бабами. – Как сойдутся, так про…
