В понедельник Кира сказала с грустью:
— Как я поняла, Скатерщиков не вернется больше на завод. Приглашал в кафе на прощальный ужин, но я отказалась. Зачем? Дружбы уже нет.
— Не вернется на завод? — возмутился Алтунин. — Он что, спятил? Юрию Михайловичу сказала?
— Нет.
— Я сам скажу. Всего от него ждал, только не этого. Зарвался, паршивец! Делового человека из себя корчит, а сам от дела бежит...
Алтунин бушевал целый день. А выскочив из цеха, поймал такси и поехал на квартиру к Скатерщикову. Все же у него не было более близкого друга, чем Петр. Давняя совместная служба в армии представлялась теперь некой идиллией. Жизнь тогда, по сути, только начиналась... Все шло на пользу: и строевая подготовка на жесточайшем морозе, и бдения на посту в промозглые ночи, и боевые тревоги — все! Здоровое, размеренное до минуты бытие. И чувство дружбы. В армии все имеет четкие формы. Даже дружба. Алтунин тогда был авторитетом для Скатерщикова да и для других солдат. Рабочий с завода тяжелого энергетического машиностроения, кузнец! На него смотрели, как на колонну, подпирающую небосвод...
Петр имел комнату в большом новом доме, утопающем в зелени. Во дворе, в беседке, собрались игроки в домино. Поодаль на лавочке сидел Скатерщиков, читал книжку. Небо было застеклено желтым вечерним светом.
Сергея он встретил недружелюбно, даже книжку в сторону не отложил. Скривился в усмешке.
— Зачем пожаловал? У меня вроде отпуск.
— Хватит кривляться, — обрезал его Алтунин. — Лучше скажи, что ты надумал? С завода уходить собрался.
— А тебе-то что? Я человек взрослый и волен распоряжаться собой. На Второй машиностроительный поступить хочу. Там специалисты в цене.
Алтунин сдержался. Будешь возмущаться и шуметь — только хуже. Эдак Петеньку не проймешь. Алтунин сказал спокойно:
— Человек ты, конечно, взрослый и волен в своих поступках. Но я все-таки не пойму, на кого ты обижаешься? Если на тех, кто обогнал тебя в рационализаторской работе, то при чем здесь коллектив нашего завода? Ну, ладно, ты считаешь, что ничем мне не обязан, кроме науки владеть кувалдой. Но заводу-то ты обязан всем! Или тебе хочется быть наподобие той круглой колючки без корней, которая перекатывается с места на место? У человека должны быть корни. И эти корни — прежде всего на твоем производстве, в коллективе, который поставил тебя на ноги. Можно, разумеется, брать еще шире, но то уже другой вопрос. Я говорю о рабочей чести, которой без этих самых корней не может быть. Неужели ты утратил ее, Петр? Неужели честолюбие может так затемнить здравый рассудок?
— Чего пристал? — закричал Скатерщиков. — На свой завод я не вернусь. Не могу... Чтобы все пальцем показывали?.. Да лучше сгинуть!.. Почудил — и ладно... Не нравится вам, что я хочу уйти на соседний завод, так в другой город уеду. Сяду на поезд и уеду. Куда? Во Владивосток, на Камчатку, в Москву — не все ли равно? Хочу начать все с самого начала где-нибудь в другом месте, где я никого не знаю и меня никто не знает. Приезжаешь в новый город, идешь в отдел кадров — там тебе рады, и никаких претензий, никакого ущемления самолюбия. Там ты только кузнец.
— А зачем тебе это? — Алтунин отобрал у него книгу, из которой посыпались страницы, положил ее на лавочку, сказал с грустью: — Измельчал ты, Петр. Что за мелкая трусость? Все поймут тебя правильно, никто пальцем указывать не станет: ошибки у всякого бывают. А может, самое главное, чем мы с тобою богаты, еще не реализовано. Духовное богатство, как говорит Белых, не сразу приходит и проявляется тоже не сразу. Рабочий человек — это не профессия, это пост, высокий пост! И ответственность высокая за все... Для начала вернись к гидропрессу. Скажи Самарину, что раздумал отдыхать. Мол, руки чешутся, хочу большие валы ковать...
Скатерщиков сидел, насупившись. Трудно было понять, слушает он или не слушает. Так и не удалось добиться от него чего-то определенного.
Алтунин поднялся и тихо пошел прочь.
Но, «промазав» однажды с Петенькиным электросигнализатором, он решил на этот раз до конца бороться за Скатерщикова против самого Скатерщикова. .Это только со стороны все просто. Кузнец хочет перейти с одного завода на другой, ну и что? Подумаешь?! Мало ли людей увольняется и переводится на другие предприятия!.. Все так, да Алтунин-то не сторонний наблюдатель.
Белых говорит:
— Каждый человек должен изо дня в день беспрестанно уточнять себя— и в мыслях и в поступках. И тут нужна иногда помощь. Все мы нуждаемся в такой помощи. Потом наступает время, когда сам осмысленно начинаешь сверять ход своих часов с ходом часов эпохи. Это уже зрелость.
Скатерщиков давно созрел как кузнец, однако далеко еще не стал тем, кого тот же Белых назвал бы «гармонически развитым человеком». Ему надо помочь в «уточнении» самого себя. Но как?
Сергей собрал бригаду гидропресса, рассказал о своей поездке к Скатерщикову, о неприятном разговоре.
Поднялся ропот. Первым подал голос вспыльчивый Носиков:
— Ну и пусть катится на все четыре стороны! Обойдемся.
— Не горячись, — возразил ему Букреев. — Тут разобраться надо: почему он хочет сбежать? Причина должна быть.
— Известно почему: корысть заела. Какой это к черту бригадир! Я первый подам заявление об уходе, если он вернется, — отозвался Тошин.
— Я тоже подал бы заявление, да привык к гидропрессу, не хочется уходить, — сказал Пчеляков с обычной своей ироничностью. — Мне выходки Скатерщикова надоели не меньше, чем Носикову и Тошину. Но кузнец-то он классный! Зачем нам терять такого кузнеца? Не лучше ли запрятать свою амбицию за голенище сапога?
— Что ты предлагаешь? — перебил его Носиков. — Может, прикажешь поехать к нему всем миром?
— Да, именно это я и хотел предложить, — спокойно продолжал Пчеляков. — Попытаемся воздействовать на его комсомольскую совесть. Сергею Павловичу, разумеется, второй раз ехать незачем...
На другой день Пчеляков доложил:
— И уговаривали, и совестили, и припугнули плохой характеристикой — ничем не могли пронять. Как тот опытный вал, что в первый раз ковали: вся сердцевина трухлявая. Может, ему морду набить, а?
— Я не любитель таких «воспитательных мер», — сказал насмешливо Алтунин. — У Скатерщикова физиономия чугунная — кулаки отбить можно. Я — за психологию.
— Это как же?
— А как по-научному называется человек, малочувствительный к отрицательным оценкам?
— Прохиндей, должно быть?
— Нет.
— Асоциальный тип — вот как это называется, — подсказал Носиков.
— Да нет же! Скатерщиков к асоциальным не принадлежит. Он вполне социальный, только с завышенной самооценкой.
— С бусарью, значит?
— Точно... Надо его пока оставить в покое. Пропесочили, а теперь надо дать время одуматься. Он должен вернуться.
— А если не вернется? Небось на Втором машиностроительном его в отделе кадров уже обласкали, пообещали златые горы.
— Возможно. И вот тогда придется признать, что все мы ни на что не пригодны.
Пчеляков не принял этого:
— Вы, бригадир, тоже завышаете оценку Скатерщикову. Готов спорить на трехсоттонный слиток, что все мы кое-чего стоим, а этот тип на завод все-таки не вернется. Он все на нашем заводе, что можно было, уже выгреб. Я не знаю как это называется по-научному, но он все выгреб, все...
20Пылающие рябины выстроились в две шеренги перед застекленными стенами экспериментального цеха. В небе холодная синяя рябь по утрам. А днем горизонт обнимают кольчужные тучи и деловито рассыпают по крышам крупное зерно дождя. Осень!..
Сделались золотыми лиственницы. Клонится над своей слабой тенью белая акация с пустыми ветвями. Ее облепила нахохлившаяся стайка воробьев. По мокрому асфальту заводского двора ветер гоняет темные листья. Осень...
А в цехах размеренный грохот машин, скрежет и лязг, вой сирен; дрожат стены и пол. Здесь прихода осени как-то не заметили.
Когда в экспериментальном никого нет, Алтунин и Кира стоят, обнявшись, перед стеклянной стеной, забывая, что нельзя надолго отходить от стенда. Оба они очень устали — синева у глаз кольцами. Устали от дежурства возле аппаратуры, от предельной сосредоточенности при проверке и перепроверке ее показаний. Алтунину иногда кажется, что конца этому не будет никогда... Лишь бы довести испытания до финиша. А потом он и внукам и правнукам закажет заниматься исследовательской работой— пусть его потомки будут обыкновенными людьми— кузнецами, инженерами-исполнителями — кем угодно. Только не эти моральные муки, когда человек забывает, для чего он живет...
У Киры лицо посерело. Торчит белый нос, и вдруг выявилась его утиная природа...
Разговаривали они мало. Казалось, и сама любовь умерла в них. Но это было не так. Они любили. Они были счастливы. Звездные ночи ломились в огромные окна экспериментального цеха, совсем рядом перекатывался ветер по верхушкам сосен и лиственниц, там, за окнами, наверное, шептались влюбленные. Влюбленные есть не только весной, но и осенью. Такие же влюбленные, как Сергей и Кира. И в то же время не такие, не познавшие восторга открытий необычайного... И, должно быть, по-прежнему, в том доме, где живет Алтунин, в соседнем подъезде выводит свою тягучую ночную песнь незнакомая женщина. Сергею чудилось, что даже сюда, через осеннюю мглу, долетает ее голос:
