Кирилл Усанин - Григорьев пруд

— Ты это не трожь! — побагровел Иван и двинул стулом.

Но придержала его Валентина, и Мария вцепилась в рукав рубашки, с испугом вскрикнула:

— Не связывайся, Иван!

И в сторону Петра махнула:

— Замолчи ты, Петро, на грех не наводи!

— А-а, стыдно?! — гремел Петро. — Стыдно?!

— Замолчи! — подскочил к нему Леонид. — Будь человеком. Сядь. Не ерепенься.

— А-а, член товарищеского суда... Рассуди! Не можешь? Чужих — можно, это легко, а себя да своих нельзя?! Не трожь?! Вон вы какие! Истинную правду об отце своем утаить захотели. В святые его записали. А этот святой ворованный лес продавал. Вот он какой был хо-ро-о-ший!.. А вы — молчок, ни слова худого о нем. Эх, вы!..

— Что... что ты сказал?! — кинулся к Петру Иван, роняя стулья.

— Господи! — воскликнула побледневшая Мария. — Да что же это такое!..

Мать тоже хотела что-то сказать, но вдруг пошатнулась, рука ее соскользнула со спинки стула, и Саша пронзительно закричал:

— Мама! Мамочка!..

Он успел подхватить ее, удержать. Тут подбежали Мария, Валентина и Тамара.

Глаза матери были закрыты, губы плотно сжаты. Мария шепотом говорила:

— Мама, очнись, мама!..

Между ними протиснулся Леонид, спросил:

— Что с ней, что? — и замолк.

— Вон!.. Вон! — послышался из сеней резкий голос Ивана.

В сенцах что-то глухо ударилось, хлопнула дверь, и в наступившей тишине дробно застучали капли. Саша оглянулся — с клеенчатой скатерти стекали на пол, как слезы, остатки из опрокинутой рюмки. И тут Августа, одиноко сидевшая за столом, вскинула руки и, падая на колени,заголосила:

— Прости меня, мама-а! Прости-и!..

За шахтерским поселком, на пути к коллективному саду, землекопы рыли канаву. Лето выдалось жаркое, болотца повысыхали, воду для фруктовых деревьев и разной зелени — моркови, лука, гороха — привозили в специальных цистернах с дальнего озера Курлады. Но этого было мало, очень мало. И на общественном совете садоводов-любителей срочно было решено прокопать канаву для труб, по которым бы пустили воду из ближайшего к саду коллектора. Длина такой канавы составляла более трехсот метров, но другого выхода не было. И вот три землекопа — два молодых и один пожилой — приступили к работе.

Начинали рано, часов с шести, с двенадцати до четырех отдыхали, а потом снова копали, часов до восьми-девяти вечера. И все же работать было трудно: жара не спадала, лишь ночью сгустившаяся за день духота размывалась зыбкой свежестью, наносимой со стороны леса, который с востока был ближе всего к поселку.

С каждым днем землекопы становились мрачнее, не раз собирались отказаться и, наверно, отказались бы, если бы им не посулили дополнительную плату. Особенно горячились молодые. Успокаивал их пожилой, которого почему-то называли Комариком. Вроде и ростом ладный, в плечах широк и голос что надо — глуховат и басист, а вот прикипела дурацкая кличка, и привык, не обижается. Не обижаются и молодые, когда, в свою очередь, Комарик наделяет их непотребными словами, среди которых «шантрапа» — самое ласковое.

В один из таких жарких дней, — а прошла уже неделя и рыть оставалось немного, метров пятьдесят, — появился перед землекопами коренастый мужичок. Приняли его сначала за деревенского жителя, который по пути из села в поселок сделал остановку. Потому и вниманья не обратили: мало ли какие люди мимо проходят да из любопытства приостанавливаются. Но в поведении мужичка оказалось что-то странное. Он не присел поближе к землекопам, не заговорил с ними, а долгое время держал себя на расстоянии и внимательно следил за работой каждого.

Первым не выдержал самый молодой и самый нервный. Он выпрыгнул из канавы, отбросил лопату на кучу свежевырытой земли и прямиком направился к мужичку — шагами широкими, пружинистыми. Тот и встать не успел.

— Наниматься, дядя, али как? — спросил задиристо, весело.

Мужичок медленно поднялся с бугорка, оглядел парня с ног до головы и вдруг, крепко схватив того за руку, так ловко заломил ее, что парень оказался на земле. Но удивило всех даже не это, а то, что последовало дальше.

Мужичок подошел к Комарику и положил перед ним на развернутый лист газеты пачку денег. Комарик так и опешил — застыл от изумления, а второй парень, который находился в канаве, присвистнул — будто суслик из норы.

— Ты это... чего? — протянул, заикаясь, Комарик.

— Аванс. Бери.

— За что? От общества садоводов?

— От меня. От Григория Пестова. Бассейн рыть будете.

— Какой еще бассейн? — окончательно растерялся Комарик, а сам неотрывно смотрел на деньги. Молодые смотрели на мужичка с диковинным непониманием и не решались рта раскрыть.

— Ты того, убери, — смущенно проговорил Комарик.

Но мужичок деньги не взял, а повторил уверенно и твердо:

— Бассейн рыть будете, — и добавил, усмехнувшись: — Опосля работы этой.

Самый молодой, потирая ушибленный локоть, ехидно проговорил:

— А если мы не согласные? Тогда как быть?

Но мужичок даже не взглянул в его сторону. Он придвинул газету, на которой лежали деньги, поближе к Комарику, будто нарочно, чтобы тот разглядел, какие они. И Комарик не выдержал, дотронулся до пачки кончиком грязного крючковатого пальца, хрипловато, не поднимая головы на мужичка, сказал:

— Ладно, так и быть. Куда приходить-то?

— У стадиона мой дом, самый крайний по улице. Сегодня жду, ровно в восемь.

И, не оглядываясь, направился к дороге.

— Погоди, — Комарик оторвал глаза от денег. — Возьми их.

— Я же сказал — аванс.

Долго смотрели вслед мужичку, у которого походка оказалась такой же странной, как и он сам, — подрыгивающей, мелкой.

— Н-да-а, — протянул из канавы парень. — Метаморфоза.

— Сам ты металл и формоза, — передразнил его нервный, все еще потирая ушибленный локоть. — Дармовые деньги. Поделить — и баста. Мне чуть больше, как пострадавшему.

— Это — можно, — охотно согласился тот, из канавы.

— Цыц, дурачье! — прикрикнул на них Комарик. — Как бы не прогадать. Мужик хитрый, хотя и чудной.

— А может, он того... малость зашибленный, — предположил нервный и, присев на корточки, протянул руку к деньгам. Комарик оттолкнул его и снова прикрикнул: — Хватит трепаться. Работать надо, — и, помолчав, добавил: — Ладно, поглядим, каков ты из себя, Григорий Пестов.

Ровно к восьми вечера подошли землекопы к дому Григория Пестова. Подошли в ожидании, что и здесь увидят они что-нибудь непривычное. И не ошиблись.

Дом Григория Пестова резко выделялся среди остальных. Бревенчатый, на высоком каменном фундаменте, а широкие ворота и наличники окон в таких удивительных узорах и росписи, что все трое так и ахнули и одновременно подумали: «Неужто все это сделано руками коренастого мужичка, который сейчас стоит рядом с нами». А мужичок не дал им поудивляться, торопливо проговорил:

— Идите. Сюда.

Звякнуло кольцо, калитка, расположенная рядом с воротами, распахнулась, и вот она — широкая, выложенная из разноцветных кафельных плиток дорожка подступает к крутому, чисто вымытому крыльцу. Землекопы невольно приостановились, взглянули на грязные, стоптанные ботинки.

— Что же вы! Быстрее! — властно сказал мужичок и, не останавливаясь возле крыльца, прошел дальше, в конец просторного двора. Здесь оказалась еще одна калитка — попроще, с деревянной вертушкой. И, уже подчиняясь торопливым движениям хозяина дома, землекопы заспешили следом, подняв лопаты, чтобы не ударить ненароком по кафельным плиткам.

Из задней калитки попали они в огород. И тут опять едва не ахнули: весь огород был раскопан. Уродливо торчали порубанные кусты смородины и вишни, стручья гороха, густая ботва моркови была истерзана, болтались лохмотьями широкие листья подсолнухов. Только по краю высокого плотного забора густо зеленела трава и кое-где сиротливо виднелись алые головки маков.

— Начинайте!

Рывком схватив лопату, Григорий Пестов глубоко вонзил ее в землю. Землекопы молча смотрели, как он безжалостно, варварски рушил еще совсем недавно свеже-зеленые грядки, и не решались делать то же самое. Все это им казалось дико и непонятно.

— Чего же вы! Начинайте!

Первым шагнул к развороченной грядке Комарик. Резко, будто злясь на кого-то, всадил штык лопаты в жирный пласт земли. Хрустнули обрубленные корни гороха, податливо разверзнулась черная глыбь. Толстый лоснящийся червяк беспомощно извивался на скользкой холодной поверхности штыка. Комарик брезгливо откинул червяка в сторону и весь передернулся, словно проглотил что-то кислое.

— Тьфу ты, зараза, — ругнулся он и, вскинув голову, наткнулся на пронзительно-острый взгляд Григория Пестова. И, еще не сознавая, что делает, суетливо зашарил рукой в кармане, но, как назло, деньги, завернутые в клочок газеты, не вытаскивались, к вспотевшей ладони руки липли кусочки газеты, крошки махорки и всякой всячины, которая скапливалась в просторном кармане Комарика за день. Наконец Комарику удалось зажать в руке всю пачку денег и выдернуть ее наружу, как рака из воды. И, словно деньги обжигали ему ладонь, Комарик торопливо, не глядя в глаза хозяина дома, сунул деньги. Григорий, кривя в насмешливой улыбке губы, спросил: