Кирилл Усанин - Григорьев пруд

— Разлюбила, да? Ухажера своего вспомнила?

— Устала я, Петя, устала.

Однажды она рассказала ему о Мише Лаптеве, да потом пожалела, что душу открыла. Не понял ее муж, не пожалел, напротив, частенько теперь попрекал тем чистым, святым, что в себе еще берегла. Знал, что больно ей это слышать, так назло, чтоб до слез довести, про подробности всякие расспрашивал.

Вот так и жила, и за неделю столько грязи накапливалось, что только в бане и могла очиститься. И очищалась она, и как бы заново нарождалась, и верила, что до следующей бани все может вынести.

А сегодня не смогла долго мыться. Испугалась, как бы муж накипевшую обиду свою вслух не высказал, не испортил бы этот светлый день. Было от чего испугаться.

Вчера она собиралась вечерком сбегать к Леониду, узнать, вернулся ли он с Сашей из Москвы. Не думала, что решится Петро после работы один пойти, помнила его слова: «Ради тебя только хожу... Вот они где все у меня, вот», — и тыкал ребром ладони в выпяченный кадык.

Сначала ждала его, потом из школы дети пришли. В общем прособиралась. На ночь идти не решилась. Да и мужа все нет. Наверно, в шахте опять задержался. В последнее время, под конец месяца, такое случалось... Куда уйдешь?

Дети спать уже легли, а сама, сидя на кухне за столом, задремала, но живо вскочила, когда в сенцах раздались тяжелые шаги Петра. Быстрее к плите метнулась, включила плитку — остывший обед подогреть. Вошел Петро, поставил на стол бутылку водки, молча разделся. Она быстро собрала на стол, на бутылку покосилась: с чего бы это? — за каждым движением мужа следила внимательно, но спросить не решалась.

— Налить? — предложил Петро и, не дожидаясь ответа, наполнил и ей рюмку. — Пей.

— С какой радости? Премию обещают?

— За братца родного выпей. За радость его.

— Ты был там?

— Что, не ожидала?.. Был. Своими глазами решил посмотреть. Леонид так и светился, как ясный месяц. Да и все счастливые. Ты вон тоже заулыбалась. Рада?

— А ты уж и заревновал!

— Что же не поругаешь меня?

— За что?

— За это вот самое, — кивнул на бутылку. — Без спросу купил на буднях.

— Чудак ты, Петро, — натянуто улыбнулась Августа. — Как они съездили?

— Нормально. — Петро похрустывал огурцом, искоса поглядывал на жену, с лица которой не сходила улыбка. — Что замолчала? Почему дальше не расспрашиваешь?

— Время позднее, спать надо, — неосторожно заметила Августа.

— А я хочу рассказать, как они радовались. Послушай. Послушай, милая женушка.

Он пошатнулся на стуле, ударился локтем об угол стола, поморщился, но Августа сделала вид, что не заметила. Она видела, что Петро совсем не пьян, соображает, что делает, и тон его наигран. Догадалась: унизить хочет, обидеть.

«Ну что ж, — подумала вдруг со злостью. — Пусть. Потерпим». И все-таки не сдержалась, сказала:

— Ложился бы лучше спать. Завтра рано вставать. Время позднее.

— Не хочешь? А я расскажу, — куражился Петро. — Расскажу, как они весело говорили о машине. Все о машине, о машине... И по грибы, мол, съездим, по ягоды, и с ветерком, и без ветерка покатаемся. Леонид доволен, со всеми соглашается: «Покатаемся, чего стоит? Мне ведь не сено возить, мне дома не строить, я для культурного развлечения покупаю машину...»

— Хватит, Петя, хватит! — вскрикнула она и поднялась, чтоб уйти в спальню, но Петро схватил ее за руку, толкнул на стул.

— Нет, уж послушай. Я не все еще сказал, не все... Тут про главное сказать надо, про Сашино слово...

— Какое? — насторожилась она.

— А вот какое. Сказал, что надо к отцу на могилу съездить. Да, съездить...

Теперь он ждал, когда Августа взглянет на него — настороженно, с испугом. И дождался — взглянула она. И тогда он, снисходительно улыбнувшись, качнул головой.

— Не пужайся. Не встрял я... Пускай. — И сделал длинную паузу.

— Ну и что? — не выдержав, спросила Августа.

Не зря он сделал эту паузу, унизить ее хотел до конца: не один, мол, я должен страдать, и ты, милая женушка, помучайся, на своих братьев и сестер зуб поточи. Вон как они все об отце-то помнят, в кои веки помышляют к отцу на машине съездить, а вот он не погнушался, свозил однажды Августу к отцу на могилу, нарочно свозил, денег не пожалел, будто предчувствовал, что может такая поездка выгодой для него обернуться. И обернулась, да еще какой! В любое время теперь он об этом смело может сказать.

Так уж вышло, что она, единственная из семьи, узнала то, что скрывала от них, от детей своих, мать. Но никому не сказала и Петра попросила не говорить. Петро пообещал, но в иные минуты, как бы унижая ее, попрекал:

— Вот он какой, ваш отец-то. А вы его святым сделали.

Она обмирала, бледнела, слова вымолвить не могла, и Петро, уже лаская ее, извинялся:

— Погорячился я. Не бойсь, не скажу.

Но проходило какое-то время, и он опять напоминал. И вот снова напомнил. Только жалость к жене все же пересилила. Вот она сидит, бледная, взволнованная, слова в оправдание братьев и старшей сестры вымолвить не может. Тут кое-что еще можно смело добавить, и Петро добавил:

— Хорошими себя считают, а Саше ответить так и не смогли — стыдно стало... Всегда у них так: чистенькими, хорошенькими себя кажут, а на деле что получается?.. О тебе, о сестре своей, и заботы никогда не проявят, не пожалеют, а наоборот — унизят, до милости доведут.

— Не надо, Петя, замолчи... прошу... не надо...

— Можно, — согласился Петро. — Но только зря... Зря!.. Сама мне жаловалась, что не любят они тебя, не уважают. Я бы на твоем месте всю правду выложил. Чего одной-то страдать! Пущай и они пострадают. А ты отступать будешь. Ну, отступай, казни себя, а они только посмеиваться будут...

«Господи, зачем он так, господи? Лучше бы ударил, только бы замолчал!»

Не могла уснуть в эту ночь — на душе тяжело, больно. И себя все жалела. Жалела, что судьба ее сложилась так коряво, и едва ли не признавалась себе в том, что именно с того дня, как уехал отец в таежный поселок, пошла ее жизнь наперекосяк. Петру, чтоб душу свою облегчить, признавалась, и он ласкал ее, утешал... А кто-нибудь из братьев это делал? А Мария? Даже мать родная — вспомни только, вспомни день позавчерашний — упрекнула ее: «Сама виновата». А в чем виновата? В чем? Чем она хуже остальных, почему она должна больше других мучиться?

«Господи, когда все это кончится, когда?»

Думала, что теперь будет она мучиться долго, но проснулся Петро, приласкал ее, извинился за вчерашнее, о банном дне напомнил — и успокоилась, уже с легкостью подумала: «Вот и обошлось».

Но обошлось ли? Успокоилась ли? В поведении Петра было что-то сегодня непривычное. И за него испугалась, боялась оставить наедине с братьями. Около бани, как верная собачонка, подкарауливала, при каждом звуке вздрагивала, все ждала: распахнется дверь, выскочит Петро, а за ним с кулаками братья — и впереди Иван. Помнила, как в тот раз стукнул Иван Петра, и она, жена его, слова не сказала. Сколько раз попрекал ее Петро: «Убьют — и не ойкнешь. Вон ты какая!»

Нет, все мирно-спокойно обошлось. Вышел Петро, тихий, молчаливый. Подбежала к нему, спросила:

— Ну, как мылось?

— Нормально, — буркнул и ласково обнял за плечи. — А ты чего здесь?

— Боюсь я чего-то, — призналась. — Ты уж, Петро, смотри...

— Ладно уж тебе, — усмехнулся. — Кваску бы налила.

— Сейчас я, сейчас... — И послушно побежала впереди, чтоб к приходу мужа стоял на столе ковш ядреного кваса.

А потом, когда мылась сама да прислушивалась к разговору Марии, Валентины и Тамары — а разговор-то все вокруг машины! — опять тревога подступила к ней. И заторопилась.

— Сиди ты. Куда? — удивилась Тамара.

— Голова чего-то разболелась, — соврала она.

Нет, все мирно и тихо, сидят за столом и на диване и слушают, как Саша, возбужденный, раскрасневшийся, рассказывает о товарищах своих, об институте, о том, как экзамены сдавал...

А за столом опять подкралась тревога. Сначала все вроде хорошо было. Встал Иван и сказал свое привычное. Каждый раз говорил эти слова, и потому все ждали этого тоста.

— Эх, и банька же у нас отменная, эт точно! Так выпьем за отца нашего, который ее построил.

— Правильно! — воскликнул Саша, радуясь тому, что снова Иван вспомнил об отце.

— За это стоит, — поддержал Сашу Леонид.

И все братья подняли рюмки, и невестки тоже, и Мария, и Августа подняла свою и обернулась к сидевшему рядом с ней Петру — и сердце захолонуло, чуть из пальцев не выскользнула рюмка, вовремя на стол поставила. Сидел Петро мрачный и к рюмке своей не прикасался. Подтолкнуть бы тихонько, шепнуть: «Ну чего ты, Петро, чего?» — но не пошевелиться, ни слова сказать не могла.

— А ты, Петро, чего там засиделся? — весело спросил Иван. — На баньку обиделся? На меня? Или еще чего?

— Стыдно мне, за вас стыдно! — выпалил Петро и вскинул большую, тяжелую голову. — Выпить можно, а там, на могиле отца, побывать — так это для отговорочки! Вон вы какие! Хорошие!

— Ты это не трожь! — побагровел Иван и двинул стулом.