Среди всех этих спешащих людей не было женщины привлекательнее Урве. Рейн мог гордиться. На них смотрели.
Он не решился поцеловать ее. Неудобно. Любой порыв здесь, среди этой толкотни, был бы смешон. Рейн крепко сжал своей шершавой рукой теплую руку с длинными тонкими пальцами.
— Ну вот ты и дома.
— Да, наконец-то.
Голос жены прозвучал как колокольчик. Впервые после долгого времени снова звучал этот знакомый и одновременно слегка чужой голос. Эсси был прав, предсказав, что через шесть месяцев у них все начнется заново.
Урве стала немного чужой, в ней появилось что-то новое и неуловимое, и это неуловимое надо было завоевать. Наступала весна. Осенью и весной в воздухе может быть одно и то же количество сырости и градусник может показывать одну и ту же температуру, но весна всегда остается весной. Все, все наполняло ощущением того, что за смертью следует жизнь, что на смену поры ожидания приходит пора прекрасных свершений.
— Ты как будто похудела, — пробормотал Рейн.
— Я просто устала, в поезде столько народу. Погоди, я сама возьму пакет, он не тяжелый.
— Оставь. Мне же не трудно.
— В нем зимнее пальто. Как тебе нравится мое новое, весеннее? Ты, кажется, и не заметил.
— Красивое. И сидит отлично.
— И не так дорого. Подумай — девятьсот пятьдесят рублей.
— Да-да. Поедем на трамвае?
— Ну конечно. Только тебе, наверное, тяжело. Ужасно мало такси в Таллине.
Через железные ворота они вышли на привокзальную площадь. Урве глянула вверх, на серые стены Вышгорода, и вздохнула:
— Ну вот, я снова в нашем Таллине! Каким маленьким и тихим он кажется после Москвы. Маленьким и уютным. Честно говоря, я первое время даже немного уставала от Москвы.
— Зато познакомилась с жизнью большого города, — проронил муж, чтобы что-то сказать.
— У вас на комбинате не собираются организовать какую-нибудь экскурсию в Москву?
— Не знаю. Да мне и...
— Ты должен обязательно съездить. Побываешь в Художественном театре! Или на балете в Большом! Это просто сказка!
Только на трамвайной остановке Урве спросила про постройку. Рейн стал рассказывать, но без вдохновения.
— Ты чего такой мрачный? — спросила Урве, легонько подтолкнув мужа. — С матерью поссорился — я знаю, мне Лийви писала. Между прочим, Лийви написала мне об одном твоем давнишнем увлечении. Вот какой скрытный!
— О каком увлечении? — покраснел Рейн. Значит, так Ли сдержала свое слово!
Казалось, эта история забавляла Урве. Она продолжала подразнивать его:
— Все твои грехи теперь известны.
— Ха, тоже мне грехи. Ну, подурачился в свое время. Ну и что?
— Да я же шучу. Вот если б ты с ней сейчас... Гляди, наш трамвай.
Они устроились на задней площадке.
— Как малыш? Вырос?
— Приедем домой — увидишь. Дождаться не может, — с облегчением ответил Рейн и, чтобы не возвращаться к той давней истории, стал с искренним возмущением рассказывать о жульничестве Маркуса.
— Находятся же бессовестные люди, — заметила Урве, глядя по сторонам. Когда она уезжала, здесь были еще развалины. А теперь тут тарахтел экскаватор и кран поднимал на леса серые силикатные кирпичи.
Муж, который видел это каждый день, продолжал ругать жуликов.
— Нашел о чем говорить, — беспечно заметила Урве. — Лучше подумай о том, что сейчас этот жулик сидит за решеткой. А в тюрьме, кажется, бреют головы под ноль.
Рейн рассмеялся. Что ж, его вполне устраивает это.
— Ну и тебе урок, — добавила Урве. — Чтоб в будущем держался от таких подальше.
Вот они и дома. В маленькой квартирке все сверкает, как в канун праздника, хотя на календаре самая обычная среда. Мать нашла, что Ахто очень вырос и стал тяжелым. Такой большой парень — и сидит на коленях. Бабушка избаловала его. Ну-ка, что привезла ему мама из Москвы? Вот коробка. Нет, ее он откроет позже, когда поест. А это — настоящий самосвал, а здесь — пожарная машина с лестницей. Эти штанишки и рубашку он наденет, когда потеплеет. Ну, не надо же вырывать, это — отцу. А тут — материя для бабушки. Ничего особенного она не смогла привезти, в последние дни была такая спешка...
Как же они жили здесь это время? Какой маленькой и низкой кажется теперь кухня, да и комната тоже. Почему круглый стол отодвинут в угол? О, дверца шкафа не скрипит больше.
Рейн смазал петли. Они были одни в комнате, и Урве захотелось поцеловать мужа.
— Ты мой глупый мальчик! — прошептала она и быстро отошла в сторону, так как в комнату вошел Ахто — в одной руке пожарная машина, в другой лестница от нее.
Пока мужчины чинили машину, женщины, оживленно разговаривая, хлопотали в теплой кухне, накрывая к обеду стол.
Огромна власть, какую порою имеет литература над читателем. Бывают случаи, когда человек относит к себе даже то, что написано тысячелетия назад.
В те дни, когда советская власть национализировала частные дома, мадам Хаукас обнаружила в черной книжечке Нового завета господа нашего Иисуса Христа мысли, которые непосредственно относились к ней и к ее эпохе:
«Тогда будут предавать вас на мучения и убивать вас; а вы будете ненавидимы всеми народами за имя мое. И тогда соблазнятся многие; и друг друга будут предавать и возненавидят друг друга; и многие лжепророки восстанут и прельстят многих».
Мадам Хаукас не случайно обнаружила эти строки. Глава 24-я Евангелия от Матфея, в которой она прочитала это предсказание, называется: «О разрушении града Иерусалима и конце света». Тогда мадам Хаукас искала глубокого объяснения совершающимся событиям и нашла его. Она подчеркнула эти строки, чтобы потом, если понадобится, отыскать их и показать понимающим людям, ибо слова эти точно били в цель, предсказывая скорую гибель отвратительного мира.
Нынешней весной она снова взяла в руки черную книгу и открыла ее на знакомом месте. Дело в том, что домоуправление созвало собрание жильцов и разделило ее сад между ними. Никто из этих алчущих даже не поблагодарил ее. Наоборот, Ирене, которую бросил муж, и жена офицера совсем обнаглели — заявили, будто Хаукас не разрешает их детям играть в саду. Да как же можно пускать детей в сад, где растут фруктовые деревья и зеленеет трава!
Одна только Хелене Пагар была на ее стороне. Она сказала об этом позже, после ужасного собрания, когда Хаукас, едва держась на ногах, удалилась к себе. Но что значил один отказ, что значила одна полоска земли — разве она прибавит что-нибудь к тому жалкому клочку, который ей, бывшей владелице, оставили из милости. Нет, нет, она и слышать не хочет о такой жертве.
Позже она все-таки поняла, что две полоски, если их как следует удобрять, это все-таки две, а не одна, и завела с Хелене Пагар разговор о том, как испортились нынче люди. Хелене Пагар была хорошим человеком. Она не спорила. Она даже соглашалась: ведь в самом деле, взять хотя бы эту нынешнюю молодежь, — до того испорчена, куда дальше.
Исключения ох как редки!
Мадам Хаукас допускала исключения. Она уже продолжительное время наблюдает за молодыми проуа[7] Пагар. С зятем проуа Пагар, кажется, повезло, а ведь вначале казался ну дикарь дикарем. Можно было ожидать, что первым поднимет руку за дележ сада, а оказался скромным, каким и подобает быть честному человеку.
— Сам строит, потому и чужое ценить умеет, — задумчиво произнесла Хелене Пагар.
— Да-да, такой серьезный и вежливый. Приятно смотреть на них, будто созданы друг для друга.
А те, о ком шел разговор, сидели в этот момент у себя в комнате и напряженно молчали.
Муж ковырял перочинным ножиком сломавшийся ноготь большого пальца.
Затем положил ножик в карман и закурил. Жена вздохнула. Надо было что-то сказать.
— В самом деле, не стоило приезжать домой. Последние две недели я только и слышу: дом — деньги, деньги — дом.
— Конечно, в Москве тебе жилось веселее, — заметил муж. И он не ошибся.
Урве подняла голову от книги — муж улыбался.
Какое отталкивающее лицо! Длинный шелушащийся нос, светлая щетина на сильном подбородке, неприятная усмешка, эти белые редкие зубы. Такое лицо можно только ненавидеть. С каким деланным спокойствием он взял сигарету... Если бы эта хрустальная пепельница с золотым ободком не была свадебным подарком от Лийви, швырнуть бы ее об пол — пусть разлетается вдребезги. И пусть трясет свой пепел куда угодно.
В Москве жилось веселее? Что ж, выходит, надо было писать мужу минорные письма? Если бы этому тупому человеку пришлось столько учиться, осилить такую программу, он... Да что там, разве бы он осилил! Так думала оскорбленная Урве. Но она этого не сказала. Она мечтательным голосом произнесла:
