— Да что это вы говорите, — взволновалась Зелда. — Ведь все эвакуируются, весь хутор, не останется ни одного человека!
— Пускай себе эвакуируются. Я дом не оставлю.
— А что будет, если придут немцы? Об этом вы хоть подумали?
— Э, пока еще не пришли, — махнула рукой старуха.
— Да вы слышали, они уже в Запорожье! Они могут быть здесь через каких-нибудь два дня! Вам что, дом дороже, чем жизнь?
— А что мне жизнь без своего угла? — в сердцах воскликнула старуха. — Вечно жить все равно не буду. Здесь, в этом доме, я родилась, здесь и умру, когда придет мой час.
— Не пойму я вас, — недоумевала Зелда.
— Еще бы!.. Легко сказать… Бросай все и беги куда глаза глядят, — проворчала старуха, кладя кисть на пол. — Ей что… Она, что ли, этот дом строила..
Зелда, с мальчиком на руках, ушла в полутемную комнату и стала шагать из угла в угол. Слова свекрови ранили ее в самое сердце. И в то же время жалко было ее оставлять одну. Еле дышит, что с нее взять? Но как же быть? Как оставить старого, слабого человека, а самой с детьми уехать? Или остаться всей семьей, а там будь что будет… Прямо голова кругом… И так хватает забот с тех пор, как Шефтл ушел на войну, а тут еще это… Присев на жесткую кушетку, Зелда уложила мальчика в колыбель и стала качать, легонько толкая ее рукой.
«Как быть? Что делать?» — неотвязно стучало в голове.
И вдруг услышала отчаянный крик:
— Зелда, Зелда! Где ты, Зелда? Скорей иди сюда! Зелда вскочила и бросилась на кухню. Распахнув дверь, она увидела, что свекровь стоит у порога.
— Что случилось? Почему вы так кричите?
— Скорей, скорей! Погляди, какой пожар! — Зелда выбежала во двор.
На другом берегу ставка горели амбары с колхозным зерном, а немного выше, на косогоре, пылали две большие скирды сена. К. небу поднимался, клубясь, густой розовый дым.
— Чего ты стоишь? Спасать же надо! Скорее, беги на помощь! — накинулась на нее старуха.
— Спасать? Для кого? Для гитлеровцев, для фашистов? Ведь сами же и подожгли, нарочно… Ох-ох-ох… Вон, видите? — показала Зелда на плотину, по которой быстро шагали Хонця, Додя Бурлак и Триандалис. — Это они… Остальное тоже сейчас будут жечь.
— Боже милостивый, сами, своими руками… Жечь собственное, потом заработанное добро… Господи, лучше бы мне не дожить, — горько зарыдала свекровь.
Между тем пожар разгорался все сильней. Небо побагровело, словно тоже было объято пожаром, редкие облака пылали пламенем. Во дворах испуганно лаяли собаки. По пыльной улице тарахтели возы, нагруженные кукурузой, которую спешно свозили к ставку и сбрасывали в воду. Возницы, злобно ругаясь, гнали коней, а за возами с криком бежала босая детвора. Среди запыленных, чумазых ребятишек Зелда разглядела Эстерку и Курта. Подойдя к калитке, она окликнула их. Дети неохотно остановились, переглянулись, потом побежали к ней.
— Мама, мама, мы тоже поедем? Зузик сказал, что поедут все… Ой, мама, посмотри, как горит! — подпрыгивая, кричала Эстерка.
— Тише, чего ты скачешь… Тоже мне, нашла чему радоваться, — вспылила Зелда. — Где вы оставили Тайбеле? Где Шмуэлке?
— У Зузика. Зузик говорит, что мы тоже поедем… Мы правда поедем? Ну скажи, поедем? — допытывалась Эстерка, обхватив мать обеими ручонками.
— Не знаю, ничего не знаю… — растерянно ответила Зелда, приглаживая растрепанные черные косички дочери.
— Почему не знаешь? Все едут, и мама Зузика, и сам Зузик… И я тоже хочу. Они уже укладываются. И я хочу укладываться.
— Я тоже хочу, — тихонько сказал Курт, глядя Зелде в глаза.
— Ну что я могу поделать, — словно оправдывалась Зелда перед детьми. — Бабушка не хочет. Как мы можем уехать без нее?
— Пусть бабушка останется здесь! Пусть она не едет, а мы поедем! — звонко крикнул Курт.
Зелда с опаской оглянулась на свекровь, по-прежнему стоявшую около завалинки. К счастью, свекровь ничего не расслышала. Качая головой, она смотрела на пожар. Уже горела кузница, новая сыроварня. Старуха что-то шептала. С желтых морщинистых щек капали редкие слезы, падали на сухие, морщинистые руки, молитвенно сложенные на груди.
По улице не переставая грохотали подводы. Гудя, промчалась автомашина МТС. Из кузова выглянула Нехамка.
— Куда? — крикнула Зелда.
Нехамка показала рукой куда-то в сторону.
В ту же минуту за шелковичными деревьями раздался грохот. Взорвали колхозную электростанцию. Из ворот колхозного двора вылетели два всадника, Калмен Зогот и Никита Друян, и, оставляя за собой клубы пыли, понеслись к ферме.
«Чего я стою, — спохватилась Зелда, — надо же коров подоить… Сейчас их угонят бог знает куда…» Велев Эстерке и Курту присмотреть за малышом, она сняла с забора чистый высушенный подойник и быстро зашагала по боковой дорожке, выводившей прямо к плотине. В палисадниках, у зеленых калиток, около низких завалинок и в открытых дверях домов стояли с внучатами на руках старики и старухи и, моргая слезящимися, покрасневшими глазами, смотрели, как горит их добро.
Глава пятая
А в хатенке, что на самом краю хутора, стоял у полузавешенного окошка Юдл Пискун и, потирая дрожащие от возбуждения руки, тоже смотрел на пожар.
«Стоило… Стоило мучиться, грызть зубами землю, чтобы дождаться их погибели… Они думали, советская власть вечная… А теперь вот свои же амбары жгут… Ничего, еще и сами сгинут в огне… Скоро, скоро им будет конец…»
Когда раздался взрыв, Юдл, насторожившись, долго прислушивался к его отзвукам, к звону дрожащих стекол. «Не стреляют ли? Может, немцы уже близко?» Юдлу до смерти хотелось, чтобы немцы пришли как можно скорей, сегодня же. Если немцы не займут хутор сегодня, бурьяновцы могут уехать, а ему хотелось, чтобы они остались, все до одного. Вот когда он им покажет, чего стоит Юдл Пискун! Думали: все, Юдл больше не вернется, там окочурится… Шесть с лишним лет гноили его там, а сами в это время разлеживались на мягких перинах… Домов себе понастроили… Ничего, теперь им все боком выйдет… От мысли, что немцы приближаются и сегодня же могут занять хутор, в нем еще сильнее разгоралось мстительное чувство. Он дрожал от желания рассчитаться со всеми, кто измывался над ним. Главное — с Хонцей. Это Хонця тогда из него жилы тянул, а теперь он потянет… По жилочке… По полоске с живого станет кожу сдирать, все ему припомнит, все, от начала до конца. Жаль, нет второго праведника, Хомы Траскуна, в армию ушел. А еще жальче, что нет Эльки Руднер, коммунистки проклятой… С ней, попадись она ему теперь в руки, он по-особому поговорил бы, — Юдл со злобным наслаждением дернул себя за ус, — он бы ей показал, что такое коллективизация… он бы ее поучил коммунизму…
В сенях послышались шаги. Юдл испуганно отпрянул от окна. Вошла Доба, усталая, пришибленная. Лицо и волосы измазаны сажей. Она грузно, всем своим болезненно тучным телом опустилась на скамью.
— Ну? Что там опять? — покосился на нее Юдл. Доба, ничего не отвечая, тихо всхлипывала.
— Говори! Что? — топнул Юдл ногой.
— А сам ты не видишь? Старались, работали… и все дымом по ветру… А он, — Доба подняла вспухшие от слез глаза на Иоськину фотографию, которая висела на стене, — он эту пшеницу сеял, работал день и ночь, с трактора не сходил… так радовался, когда пшеница зацвела… так надеялся… А теперь? Где теперь лежат его кости…
— Ну, хватит, хватит… — Юдл терпеть не мог, когда при нем упоминали об Иоське. Даже мертвому, он не мог простить сыну того, что тот выдал его когда-то Эльке Руднер.
— За что мне эта кара? Чем я так согрешила? — глотая слезы, причитала Доба. — На что мне жизнь без моего сыночка? Чего ты на меня кричишь? Почему не укладываешься? Видишь ведь, я с ног валюсь… Делай что-нибудь…
— Не погоняй, успеется, — буркнул Юдл. — Как это — успеется? Когда успеется?
— А что, завтра, что ли, уже и ехать?
— Завтра, а то когда же? Завтра. Днем. Оглянуться не успеешь, как подадут подводы…
— Вот так история… — Юдл не мог скрыть растерянности. — И к чему такая спешка? Такая гонка…
— Да ты что, обалдел? Хочешь немцев дождаться? Тогда уже не уедешь. Завтра к двенадцати часам, сказал Хонця, тебе надо быть в конюшне, ты у нас за возницу. Мы с Зелдой едем на одной подводе.
— С какой еще Зелдой?
— Зелду не помнишь? Жена Шефтла.
Юдл тотчас подумал о встрече с Шефтлом, о банке мясных консервов и пачке сахара, которые тот просил передать Зелде, и обозлился на Добу за то, что она напомнила ему об этом. Да отвяжитесь вы все, в конце концов! Что он, обязан таскать для кого-то подарки?
Нашли себе холуя…
— Не помню… Не знаю… — буркнул Юдл. — И что это Хонця так распоряжается? Теперь он надо мной не хозяин! В возницы определил… Запрягать я им буду… править… Хонця что, не знает, что я больной, на ногах не стою, — горячился Юдл, чувствуя близкую опасность и лихорадочно соображая, как избежать ее. — А ты сама? Слепая, что ли, не видишь, что я чуть живой? То в холод кидает, то в жар… все так и горит внутри… Ох, голова кружится… Ох, скорее! — закатил он вдруг глаза. Оскалившись, повалился на пол, опрокидывая стоявшую рядом табуретку.
