Однако еще один случай внес в наши отношения полное доверие. Как-то в августе, когда голубичники залоснились жемчужной синью, я с утра занялся чисткой печи, а жена с сыном отправились за ягодой. Уже целую неделю они приносили к обеду по полному котелку, мешали пополам с сахаром и высыпали в трехлитровые банки. Шла заготовка продуктов на зиму.
Несколько раз я выходил на улицу и с крыши дома посматривал в бинокль: все-таки кругом дикая горная тундра. В один из таких «контрольных сроков» я и увидел стоявшего на четвереньках перед кустом голубики сына, почти полный котелок рядом, а метрах в двадцати от него — Мокву. Никогда ни до, ни после я не ощущал такого полнейшего бессилия перед свершающимся событием. Жена собирала ягоду за пологим бугром, я вот стоял в километре на крыше дома с прилипшим к рукам и лицу горячим биноклем, а они смотрели друг на друга.
Неожиданно сын выставил котелок, вперед, отпустил дужку и пополз задом, не отводя взгляда от медведя. Когда он отполз уже на приличное расстояние, Моква пошел к котелку, обнюхал добычу и начал уплетать ягоду. А сын уполз за увал, встал и побежал к матери. Потом они вдвоем бежали к дому, а я навстречу с карабином…
Вечером мы пошли за котелком.
— Боже мой, боже мой, — все повторяла жена. — Он тебя не тронул, просто не верится, это чудо какое-то…
Нервное напряжение у меня уже прошло, и я пошутил:
— Видно, о чем-то договорились?
— Ага! — Сын таинственно похлопал по оттопыренному карману: — Я ему обещал сгущенки принести…
Появлялся медведь у нашего дома обычно раз в две недели. Видно, столько времени ему требовалось, чтобы обойти владения и удостоверить соседей и подданных, что жив-здоров и территорию контролирует полностью. К нам медведь всегда прибегал, словно его гнали собаки. Катился черным клубком по пологому склону из-за озера. Сутки отдыхал на богатых ягодниках за ручьем, соединявшим озеро с речкой Рымыркэн, затем перебирался на лежку в кусты. Свои развеселые набеги на перевалбазу он всегда совершал оттуда. Однажды опрокинул в озеро бочку с соленой рыбой, которую мы запасали на зиму, другой раз сел в лодку и ухитрился выплыть на середину залива, где перевернулся.
— Кругосветный плавун! — кричал в восторге сын.
— Лаперуз рымыркэнский! — вторил я. — Ну, поймаю — за все получишь!
Но после случая в ягоднике мы уже не могли воспринимать Мокву как примитивного разбойника. Он становился нам все ближе и постепенно превращался в этакого непутевого бесшабашного члена семьи…
Отдохнув и повеселившись, Моква, полный сил, в прекрасном настроении снова отправлялся вершить свои «государственные» дела. Территорию он обходил по склонам в районе бараньих троп, часто прямо по ним. Оттуда хорошо просматривались все «закоулки» его державы. А в долинах обычно перекусывал да спал на берегах ручьев, если не было гнуса. И только одно место своих владений медведь обходил стороной.
Прямо против дома, за озерной долиной, лежал неширокий распадок, из которого вытекала небольшая речушка. В своих обходах медведь всегда подходил к этому распадку, медленно расхаживал в его устье и часто, задирая голову, нюхал воздух. В этом месте он никогда не отдыхал и не ел, хотя ягодники там были обильные, грибы торчали буквально на каждом шагу и по террасам ручья густо, росли злаковые. Побродив перед распадком, медведь направлялся к озеру. Проверка этой горной щели являлась последним актом в его двухнедельных обходах, и мы уже начали ощущать аромат некой тайны, связанной с этим уголком владений Моквы, гадали, какой еще более могучий властелин наложил запрет на горную расщелину.
Тайна заставила нас уделить особое внимание распадку, и в одно прекрасное утро мы увидели пару волков, вышедших оттуда. Значит, там их «дом»? Пастухи уже успели рассказать нам кое-что о звериных повадках. Например, о том, что медведи не подходят близко к волчьим логовам, даже когда выводки оставляют их. По всей видимости, хорошо знают силу волчьей стаи…
В августе Моква начинал собирать оброк с леммингов и евражек. И тут мы заметили такую вещь: если леммингов в тундре было много, а это случалось раз в два-три года, Моква без церемоний съедал содержимое кладовки вместе с хозяином. А вот если год на лемминга был «неурожайный», медведь, уничтожив запасы, хозяина не трогал. Возникало два объяснения. Либо он, как рачительный хозяин, думает о будущем, либо выживший в тяжелый год лемминг мудрел и начинал понимать: бесстрашию в данном случае не место. Лучше пожертвовать запасами, чем жизнью.
Зато с евражками медведь не церемонился в любой год. Колонии их лежали в многочисленных песчаных буграх, разбросанных природой по тундре и берегам озера. Связи между ними прослеживались четко. Дня не было, чтобы зверьки одной колонии не побывали в другой. Иногда они возвращались степенно, с раздутыми щечками: было видно, что их угостили. Иногда драпали во всю прыть, а сзади с шумом и гамом неслись хозяева. Сразу становилось ясно: «гость» не выдержал и что-то украл. Впрочем, скандал исчерпывался погоней до полдороги, быстро забывался, и на следующий день визиты возобновлялись в мире и согласии.
Все лето медведь ходил мимо, не проявляя особого внимания к колониям, евражек. Даже делал вид, что не слышит их насмешек. Но вот в середине августа медведь решительно направляется к ним. Что тогда начиналось! Свист, вопли, угрозы. Особенно изощрялась молодежь. Но Моква решительно седлал бугор и скрывался в туче пыли. Надо отдать должное его умению вести «раскопки» поселений. Через минуту из этой тучи веером высыпали уцелевшие евражки и спешили на соседние бугры. А Моква добирался до кладовок и с удовольствием поедал семена растений, сухие грибы, ягоды и массу всевозможных корешков, а также граждан колонии, кои защищали свой дом до конца. Нам казалось, медведь не любит евражек за их постоянные насмешки, а также за несгибаемое стремление к самостоятельности. Однако Моква, сознавал, что грабежом долго не проживешь, иногда надо позаботиться о подданных. И в конце августа по всей тундре объявлялось перемирие. Даже евражки в эти дни возносили хвалу могучему Мокве. Начинался осенний ход рыбы. После летнего откорма в океане приходил домой на зимовку голец.
За сопкой Скрипучкой протекала река Пегтымель. Там, в одной из проток, находилось «улово» Моквы. Оно представляло собой перекат метров в тридцать шириной между двух плесов. Косяки гольца шли вверх по реке, Моква забредал в, сверкающие зеленым хрусталем воды и начинал ловко выбрасывать рыб на берег. Зелено-розовые в оранжевых пятнах гольцы прыгали по галечной косе, шлепались в отгоревший золотыми осенними кострами ивняк, брызгали бордовым соком ягод из зарослей голубичников. Чайки и вороны тут же разносили весть об осеннем пиршестве повелителя. Прилетал орлан-белохвост, прибегали росомахи, песцы и лисы, суетились евражки, серой молнией мелькал в каменных осыпях горностай, бесшумно скользила полярная сова, возбужденно пищали лемминги. Однажды мы видели, как из пойменного кустарника на косу вышли волк с волчицей и взяли по крупной рыбине. Моква встал посреди протоки на задние лапы. Звери с минуту неподвижно смотрели друг на друга, потом волки повернулись и ушли. Моква вылез на берег, обнюхал их следы и поднял на загривке шерсть. Однако постепенно она улеглась, медведь еще посмотрел в ту сторону, где исчезли волки, поводил носом и снова полез в воду. Наверное, мы правильно поняли этот эпизод, решив, что волки, стоя на берегу с рыбинами в зубах, спрашивали таким образом разрешения на блюдо с царского стола. Но и спрашивали так, что медведю пришлось разрешить. Конечно, такое могло быть только в «сытый» год. В этом мы убедились довольно скоро.
…Медведь не гонял зверье. Он только выходил изредка перекусить рыбьими головами, добродушно улыбался и опять шел работать. Когда косяки проходили, Моква отъедался несколько дней, после чего сгребал остатки улова в яму за кустами, заваливал плавником, а сверху накатывал гранитные глыбы из осыпи. Это был НЗ на весну; самое голодное время года. И многие звери приходили сюда в мае, когда Моква после спячки вскрывал, как сказал однажды сын, «запасу».
Через пару недель после создания НЗ Моква исчезал. Со временем мы узнали, что берлога его находится против «улова» в гряде сопок. Здесь на одном из склонов стоял гранитный кекур. Вода, солнце и ветер постепенно разрушали породы, и под кекуром образовалась щель. Туда и ложился медведь. Ветер насыпал сверху гору снега. Поворочавшись, Моква уминал его. Тепло зверя леденило стены, воздух от дыхания протачивал в верхней части купола отверстие, и на гребне сугроба начинал пульсировать туманный султанчик. Блаженно повздыхав, медведь закрывал глаза…
…В ту осень Моква пропал в середине сентября. Через несколько дней пастухи одной из бригад сообщили по рации, что медведь у них в оленьем стаде, Там он провел двое суток, и по поведению пастухи определили, что Моква сыт и весел, а в стадо забрел «себя показать да на других поглядеть». Так сказать, устроил последние гастроли перед спячкой. Рявкнет, проскачет за какой-нибудь важенкой, перевернется через голову, встанет на задние лапы и, довольный, смотрит, как часть стада несется во всю прыть метров на триста.
