— Не ори… да я… — успокаивался Фёдор.
— Пользительная травушка.
Фёдор опустил руки, отвернулся от дяди Сергея.
— Испужались. Не буду…
— Не мешай, Фёдор, — прошелестел морщинами дядя Михайло, — пусть поплетут… хе-хе.
Мужики снова окружили дядю Сергея. Фёдор тяжело повалился животом на траву. И дядя Сергей запел:
— Шалфей есть травка такая, очень пользительная, в наших местах растёт… Так вот был случай один, я ещё был тогда маленьким, но как сейчас этот случай помню. Жил тогда у нашего барина кучер Ермолай, дюжий мужик, здоровенный, в плечах в одних, можно сказать, косая сажень будет, одним словом — богатырь. Вот этот самый Ермолай пришёл к нам на село, а нужно сказать: на селе он довольно частенько бывал, похаживал, зазноба была у него там на селе, Дунька Тараканова, тоже девка хорошая, кровь с молоком…
— Ну?
Мужики пододвинулись ещё ближе. Фёдор тоже поднял голову.
Дядя Сергей стал смелее.
— Пришёл: здравствуй, Авдотьюшка, как поживаешь?
— Хорошо, — отвечает Авдотьюшка, и мигом, как полагается, скатерть на стол и на скатерть коровай хлеба, из печи подрумяненного цыплёнка и в глаза Ермолаю: — Петрович, — его Петровичем все звали на селе, даже и сам барин так величал, уж больно, говорят, кучер был хорош, не кучер, а огонь, — прошу хлеба-соли откушать…
— Да-а, — промычали мужики.
— Ггээ… — дёрнул носом Фёдор.
— На здоровье, — сказал дядя Сергей, — нос всегда должен иметь свободное положение в жизни. Для меня чихнуть, например, самое приятное времяпрепровождение, — и, ласково взглянув на Фёдора, добавил: — и вы, Фёдор Михайлович, всегда нос держите в свободном положении, не стесняйте, это бывает для носа очень и весьма приятно…
— Да-а? — спросил Фёдор, — я и то…
— Необходимо, — подтвердил дядя Сергей и вернулся к рассказу. — На чём я остановился-то, а? Вспомнил, вспомнил… Так вот Петрович сел за стол, за цыплёнка, а Авдотьюшка в чуланчик — переодеться. Да-а… Выходит оттедова в новом сарафане, цветы на сарафане в ладонь, и в новом кокошнике, можно сказать, красавица, а не баба. Петрович-то и заглядись на неё и проглоти косточку-то. А когда проглотил, сразу помутился, даже с лица спал, позеленел. Как увидала его Авдотьюшка таким, так и присела. — Батюшки, Петрович. — А Петрович обиженно: — Не впрок, Авдотьюшка, нынче твой цыплячек-то. — Авдотьюшка в голос: — Что ты, родимый, али, спаси, господи, подавился?.. — И в слёзы. — Нет, нет, — ответил Петрович, — прошло, выскочила, но не кверху. — Авдотьюшка всплеснула руками: — А куда? — Петрович провёл по груди пальцем.
— Батюшки, — ахнула Авдотьюшка…
— И что же? — сопели мужики.
— Ничего, — ответил дядя Сергей, — проглотил косточку и тут же впал в тоску. А Авдотьюшка к нему и так и этак, а он в тоску и в тоску: — Смертушка, говорит, моя приходит. — Авдотьюшка и постель постелила, взбила её, чтоб помягче было, и к нему: — Проспишь ночку и всё пройдёт. — Нет, Авдотьюшка, не могу, тоска смертная душит меня. — А ты, Петрович, поспи, — упрашивала его Авдотьюшка. — Не могу, не могу, — твердил своё Петрович, а сам всё бледнее и бледнее становился. — Так и не проспишь? — спросила Авдотьюшка. — Неет, — простонал Петрович. Тут уж Авдотьюшка не выдержала, всплеснула руками и как бросится к нему на шею, как заревёт: — Голубчик ты мой ненаглядный… — и пошла…
— Ишь как её прохватило, — промычал Фёдор.
Дядя Михайло Многосонов показал кончик языка:
— Бабы народ жалостливый… Вы помните Петра? Ему бык пропорол причинное место, и как об этом его баба голосила…
— Да уж чего, в бабьем обиходе это, можно сказать, дело сурьёзное.
Дядя Сергей закатился в гык. За ним и мужики. А когда гык прекратился, дядя Сергей стал продолжать:
— Ладно, говорит Петрович, — ночевать не могу, а побаловаться, давай побалуемся. — Побаловались. После этого проходит день, второй — ничего, и только на третий Петрович почувствовал страшную боль в заднем проходе: покалывает и покалывает что-то, как раз под самой… косточкой. Первое время думал, так пройдёт. Но чем дальше, тем всё хуже и хуже, даже стало ни сесть, ни лечь, просто беда. Ему посоветовали сходить к бабушке Сергевне, была такая у нас на селе в ту бытность. Сходил. Бабушка Сергевна признала килу и даже указала, какой злодей пустил эту килу по ветру. Наговорила воды, спустила с образка складня медного, велела пить ежедневно по утрам по чайной чашке натощак.
— И что же, помогло?
— Святая вода, она, брат…
— Нет, — ответил дядя Сергей.
— И святая не-е…
— Колдуны тоже силу имеют.
— Оно, конечно.
— Объездил всех бабок, — возвысил голос дядя Сергей, — и не помогло, а что-что они ни делали: поили святой водой, обкладывали пшеном зад, обтирали, а это пшено велели разбросать на широкой дороге, чтоб на заре птицы небесные поклевали; продевали голову в хомут; заставляли смотреться в кадушку, наполненную заревой водой, взятой из четырёх колодцев, — ничего не помогло. И Петрович решил — смертушка приходит, стонет, мечется по постели.
— Вот так проглотишь…
— У нас парень ерша глотал живьём за четверть водки, на спор, и то ничего, — вмиг.
— Оно как… на всё, брат, господь.
— Да-а… а тут и не доглядит.
— Что и говорить, разве мало нас, огломонов, за всеми не углядишь.
— Насчёт бога оставить надо, — сказал сердито дядя Сергей и сурово обвёл глазами мужиков.
Мужики притихли.
— Бог тут не при чём, его, можно сказать, дело — сторона.
Фёдор повернулся набок, облокотился на локоть.
— Не помогло, говоришь?
— Нет, Фёдор Михайлович, — ответил почтительно дядя Сергей, — не помогло. И наверно бы богу душу отдал, если бы не странничек божий.
— Всё господь…
Дядя Сергей опустил брови и, заложив правую руку за спину, продолжал:
— Что это с тобой, чадо? — спросил старец божий. Петрович высказал всю свою жалобу на боль. Рассказал, отчего и как эта боль приключилась. Не упустил из вида и цыплёнка, и нового сарафана с большими цветами во всю ладонь, и Авдотьюшкиной красоты…
— Она, боль-то, матушка, пришпичет — всё расскажешь.
— Как есть, всё.
— Даже, можно сказать, приврёшь.
Дядя Сергей недовольно кашлянул.
— Старец божий, покачивая головой, внимательно слушал, повторяя: — Ай, ай, чадо. Ай, ай, грех-то какой. Ай, ай! — А когда Петрович закончил свою жалобу, старец, подняв кверху указательный палец, сурово сказал: — Какое, чадо, прелюбодеяние, какой грех!.. Ай, ай, баба до добра не доведёт… Какое прелюбодеяние! Ай, ай… — И, опустив палец, тихо добавил: — В бабе, чадо, благодушествует сатана…
— И верно… — загалдели мужики.
— Она, баба, может…
— Да чего тут и говорить: она, баба, — народ такой…
— Окаянный! — пронзительно взревел над головами мужиков женский голос, и тут же за голосом глухо опустилась, задев плечо дяди Сергея, увесистая палка на широкую спину Фёдора. — Лежебок ты этакий… да откедова ты свалился на мою бедную головушку?..
И пока Фёдор взвился от земли и вытянулся во весь рост, и пока опомнились от неожиданности мужики, женщина выпалила:
— Огломоны… Дьяволы… Птанские всё поле унавозили, а вы… сопрели в навозе… Ух, головушка моя… убью, окаянный…
— Не бей! Не бей! — облизывая губы, скрипел насмешливо дядя Михайло.
Фёдор, почёсывая спину, быстро перемахнул дорогу и, косясь покорным и ленивым глазом на жену, широко махнул через выгон домой. Мужики тоже вскочили на ноги, улыбались смущённо в бороды, блудливо бегали друг от друга глазами.
— Что ты такая сердитая?..
— Неровен час, убить можешь…
Женщина, положив палку на плечо, обильно рассыпая слова, сердито двинулась за мужем:
— Дьявол, ребёнок чуть жив приехал с поля, а он…
— Баба, — сказал многозначительно один мужик.
— Баба, — повторили остальные.
— Вот тебе бы такую, дядя Сергей, — предложил один из мужиков.
— Ну, что же с Петровичем?
Дядя Сергей потрагивал плечо и сердито хмурился.
— Ты что, али прихватила?
— Здорово, брат, зацепила, — ответил обиженно дядя Сергей, — вся семья разбойная…
Солнце красным костром валялось за полураскрытыми ригами, за омётами соломы, изъеденными мышами.
От реки Красивая Мечь, от огородов плыла прохлада. И резко пахло навозом…
Дядя Сергей посмотрел на мужиков.
— С Петровичем? Старец божий травки дал и с молитовкой велел этой травкой обкладывать…
— Ну? — спросили равнодушно мужики.
— Отвалилось с гнёздышком…
— Поди ты, — вздохнули мужики, — какое счастье! И что же за болесть была? Косточка?
— Косточка, — ответил дядя Сергей и ещё раз потрогал плечо, — а травка была — шалфей.
— Шалфей, — вздохнули мужики и переглянулись, — а чтоб ему пальцем бы…
