Мокрушин пригнулся, словно на него взвалили тяжесть.
— И мы решили сделать вас, товарищ сержант, руководителем авиамодельного кружка, который создается при школе. Доверяем судьбу ребятишек. А что же — нужно привить им любовь к авиации. Они — наша смена!
Мокрушин встал, приложил руку к взъерошенному чубику, но тотчас же отдернул ее и покраснел.
— Нам бы хотелось узнать, — полковник в упор посмотрел на Мокрушина, взгляд его был теперь строгим, твердым, — узнать ваше мнение.
— Я… спасибо за доверие… Постараюсь, — голос у Мокрушина прерывался. — Но как же, ведь я…
— Безо всяких «как же», — полковник приложил палец к губам. — Приступайте к делу. Потребуется помощь — обращайтесь прямо к замполиту. Да, чуть не забыл: когда обо всем договоритесь со школой, зайдите к инженеру Одинцову.
Он пожал Мокрушину руку, а мне велел остаться. Мокрушин быстро направился к высокому шкафу и стал дергать за скобу.
— В чем дело, сержант? — спросил командир.
— Не знаю, товарищ полковник. — Мокрушин снова потянул на себя дверь, она отворилась. Увидев висевшую на гвозде шинель с золотыми пуговицами и серую каракулевую папаху, Мокрушин смешался и быстро захлопнул шкаф.
— Простите, думал выход, — пробормотал он, отступая к двери.
Майя секунду помедлила на пороге и опять посмотрела на меня. Что-то случилось, — теперь уже это было ясно. Что же, что?
Полковник снял телефонную трубку и, давясь от смеха, стал набирать номер.
— Попрошу Одинцова. Аркадий Яковлевич, здесь Простои, заходите… — И обратился ко мне: — Смотрите, Мокрушин-то — явился на днях, дайте, говорит, мне дело.
«Мокрушин должен сам к нам прийти», — вспомнил я слова замполита.
— Хорошо! — полковник рассек ладонью воздух. — У него теперь есть опыт — не сорвется. Инженер рассказывал мне о его кране запуска. Любопытное изобретение. И, по-моему, стоящее.
Пришел Одинцов.
— Говорите, инженер, — кивнул ему полковник.
— Собственно, что говорить, — Одинцов сел, приглаживая на висках редкие волосы. — Когда я был в госпитале, вы, лейтенант, просили доверить вам испытание прибора. Я не забыл наш разговор. И теперь ходатайствую об этом перед командиром, вот — ручаюсь за вас, А может быть, и зря?
— Я не подведу вас! — вырвалось у меня. Инженер-майор встал.
— Ну, тогда пойдемте ко мне, лейтенант, познакомлю со схемой работы прибора.
В коридоре я надеялся увидеть Майю. Но дневальный сказал, что она уже ушла. Тревога моя не уменьшалась.
Когда Одинцов объяснял мне, как пользоваться прибором в полете, пришел Мокрушин. Инженер велел ему подождать немного, а закончив разговор со мной, спросил, готов ли его кран запуска к испытанию.
— Так точно, товарищ инженер-майор.
— Значит, в один день будем испытывать, — улыбнулся Одинцов. — Как вы смотрите, Простин, на то, чтобы и кран испытать на вашей машине? Заодно, как говорится.
— Согласен, конечно!
— А вы, Мокрушин?
— Я как раз и хотел вас просить об этом. — Мокрушин встал. — Разрешите, сбегаю за чертежами, покажу товарищу лейтенанту, как теперь действует кран запуска.
Мы просидели в кабинете Одинцова до самого отбоя.
Испытания крана запуска и прибора прошли блестяще. В окружной армейской газете «За Родину!» была опубликована статья под заголовком «Авиация получила прекрасный подарок».
«Испытание крана запуска и прибора-счетчика, — говорилось в статье, — было также испытанием творческих сил воинов-рационализаторов энской авиачасти, их дружбы и взаимопомощи. Ведь только благодаря общим усилиям технического кружка, возглавляемого инженером Одинцовым, могли родиться такие замечательные изобретения».
Под статьей стояла подпись «С. Лерман». Наконец-то осуществилась его давнишняя мечта — рассказать всем о рационализаторах своего полка.
О том, что полк получит новые самолеты, поговаривали давно. Мы готовились по первому сигналу пересесть на новые машины. Но что это были за машины, толком никто не знал. Говорили, будто они еще испытываются на заводах.
И вдруг — указание: откомандировать в Энск для стажировки на новых самолетах по звену от эскадрильи.
Кобадзе шепнул мне:
— Будут посылать лучших. Готовься к проверке! Приедет сам командующий.
Предполетную подготовку проводил командир полка.
— Вы, воспитанники нашей боевой семьи, — говорил полковник, — обязаны поддержать традиции Сталинградского полка.
Я был уверен в своих силах. Но откуда же такая уверенность? С каких пор? Наверное, это дали мне тренировки, полеты, наверное, я вырос за последнее время.
— Кому, соколы, что непонятно? — спросил полковник. Неожиданно частокол рук вырос над головами. Нетерпеливый Николай Лобанов даже привстал:
— Верно, что новые машины лучше наших?
— Какие там двигатели?
— Какой потолок?
— Сколько двигателей?
Полковник улыбался и отрицательно качал головой.
— Мне, соколы, известно столько же, сколько и вам.
После предполетной подготовки летчики должны были испытываться в барокамере. Установленная посреди комнаты, барокамера была похожа на огромный холодильник или фургон. Врач Верочка Стрункина сидела за столиком и отмечала что-то в медицинских книжках, стопкой лежащих с краю.
Кобадзе лихо щелкнул каблуками и приложил руку к козырьку.
— Товарищ доктор, разрешите проверить стойкость организма к пониженному проценту кислорода и давлению!
Верочка посмотрела, на него и улыбнулась. Она очень изменилась за последнее время: похудела и как-то поблекла. Видно, разрыв со Сливко дался ей нелегко.
Врач осмотрела нас, потом мы с ней вместе вошли в барокамеру. Там стоял стол, на нем приборная доска.
— Садитесь и надевайте кислородные маски, — скомандовала Стрункина.
— Но мы же еще не поднимались, — сказал я. Верочке очень хочется побыть на высоте своего положения, и она экзаменаторским тоном спрашивает:
— Скажите, Простин, когда летчики надевает маски, отправляясь на высоту?
— На земле, — отвечает за меня Кобадзе. — Я уже надел. Азот надо «вымыть» кислородом до того, как достигнешь стратосферы.
— Да, да, это мне хорошо известно, — говорю я поспешно. — Давайте поскорее начинать. Мне так нравится, доктор, в вашей барокамере. Чистенько, уютно, так бы и остался жить. — Я надеваю шлемофон и маску.
Кобадзе беззвучно смеется, отвернувшись к стене.
— В случае чего немедленно докладывайте мне. Переговорное устройство включено, — говорит Стрункина. — Итак, вы поднимаетесь сегодня на десять тысяч метров. Желаю успеха!
Она выходит и завинчивает тяжелую железную дверь.
Мы отрезаны теперь от мира толстыми стенами барокамеры. Сидим перед пультом с приборами: высотомером, указателями скорости и подъема, часами.
Стрункина смотрит на нас через вмурованный в камеру иллюминатор. Кобадзе уже уткнулся в газету, которую захватил с собой, чтобы скоротать время, а я все-таки немного волнуюсь, как-то поведет себя мой организм?
Стрункина надевает шлемофон и включает тумблер с надписью «Подъем».
Загорелась красная лампочка. Механик барокамеры начал вращать огромные вентили, напоминающие автомобильные рули. Скорость подъема — 7–8 метров в секунду. Когда стрелка высотомера достигла цифры 7, врач объявила:
— Внимание, на высоте в семь тысяч метров будем находиться тридцать минут. Сосчитайте пульс.
Загорелась белая лампочка.
Мы выполнили команду врача, записали данные на листке бумаги. Врач наблюдает за нами.
— Теперь решите задачу, — говорит она, — перемножьте числа пятьсот пятьдесят пять и сто девяносто семь.
Мы умножаем числа и ответы показываем ей через стекло.
— Лейтенант Простин, еще раз проверьте свое решение, не волнуйтесь, — говорит врач.
Я снова принимаюсь за вычисление. Врач объявляет:
— Еще раз сосчитайте пульс, и будем подниматься выше.
И вот уже стрелка высотомера ползет к цифре 10.
— Знаешь, цифра сто девяносто семь — это рабочий телефон Людмилы, — говорю я.
Кобадзе с прищуром смотрит на меня.
— У вас наладились с ней отношения?
Я пожимаю плечами, не зная, что ответить другу. После прогулки на лодке мы встречались дважды. В первый раз под окнами ее дома.
Шел дождь, мелкий, нудный, холодный. Ветер раскачивал ветки деревьев, норовил сдуть фуражку.
— Не надо, Леша, не приходите больше, — сказала она тихо, придерживая рукой наброшенную на голову косынку.
— Совсем?!
Людмила смотрела на меня так, как смотрят на близких людей, с которыми предстоит расстаться навсегда.
— Совсем, — прошептала она и опустила голову. Я схватил ее за плечи.
— Это невозможно, Людмила! — почти крикнул я и осекся, поняв смысл ее слов. Ее отношения со Сливко, видно, зашли далеко. И она не может себе этого простить, кажется себе грязной, недостойной любви.
