Сверху, сквозь плексгангрота, Баринский видел всю массу танковой колонны и думал с ужасом: «Ну разве можно их остановить!» В следующую минуту ему пришлось выдержать поистине страшное испытание, которое бы повлияло на психику самого закаленного человека. Он увидел пару остроносых самолетов. Они напали, как осы, и приблизились настолько, что стали видны полосатые, черные с белым, коки их винтов. У ближнего на носу мелькнул огненный язычок, и длинные дымные жгуты трассирующих снарядов протянулись к Баринскому.
Чье бы самое мужественное сердце не дрогнуло в такой момент? Вопрос только в том, кто бы и как принял такой неизбежный удар. Один с открытыми глазами, другой, быть может, просто бы зажмурился или закрыл лицо руками. Баринский закричал не своим голосом и потерял сознание еще до того, как снаряд двадцатимиллиметровой пушки коснулся обшивки фюзеляжа и обсыпал Баринского дождем мелких осколков.
Очнулся он в госпитале. Его навестил летчик. На груди — орден боевого Красного Знамени, на петлицах вместо треугольников по квадрату.
— Как, Витенька, самочувствие? — весело спросил летчик. — Выздоравливай, браток, воевать надо. Чуть было нас с тобой фашист не пришил к земле. Спасибо, друзья откуда-то нагрянули. Одного «месса» выбили у меня из-под хвоста так ловко, что из него только тырса посыпалась, а второй удрал; в нашем фюзеляже всего одна дырка. За то, что ты не бросил самолет и помог мне восстановить его и угнать от немцев, тебя наградили медалью «За отвагу».
Сказав все это, молодой летчик нахмурился.
— Только ты всегда сразу слушайся. Я зря никогда… Понял? — И пожал Баринскому руку. — Ну не залеживайся тут. Нам еще много воевать…
«Иди ты к черту, — подумал Баринский. — С меня хватит». И лежал в госпитале так долго, как только было можно. А потом воспользовался случаем получить назначение на работу в тылу. На полученный от матери денежный перевод он сшил по заказу красивый военный костюм и хромовые сапоги.
Зимнее наступление наших войск с последующей стабилизацией фронта успокоило Баринского, и он начал надеяться, что, быть может, гроза кончится. В глубоком тылу ему, как фронтовику, было оказано должное внимание. Медаль «За отвагу» в этих отдаленных местах в то время производила неотразимое впечатление. Поэтому первое время пребывания в школе Баринский чувствовал себя превосходно. На него смотрят с восхищением, работа легкая, в городе завелась приятная знакомая…
В семье Янковских он нашел понимающих людей. Под их сочувственные вздохи он свободно высказывал свои сомнения относительно исхода войны, свои недовольства начальством и товарищами, не постеснялся рассказать всякие небылицы о Нине, и Янковские не сомневались в подлинности того, что он говорил.
При следующем посещении Янковских Баринского встретили необычайно радушно. В его честь был устроен веселый вечер с приглашением еще одной девицы весьма сомнительного поведения. Его старательно поили вином, и он опьянел настолько, что болтал о служебных делах так, как если бы понятия не имел о воинской присяге. Покачиваясь на ногах, лез к Фаине с поцелуями. Она сначала отвечала ему, а под конец увела в отдельную комнату и, втолкнув к нему пьяную девку, заперла дверь.
А через два дня Баринский ощутил симптомы нехорошего заболевания. Целый день он просидел в своей каптерке сам не свой, а к вечеру решился зайти в санчасть.
Через полуоткрытую дверь врачебного кабинета было слышно, как Альбина Моисеевна уговаривала кого-то:
— Болезни не надо стыдиться… Болезнь не позор, а несчастье…
«Ага, — с радостью подумал Баринский, — значит, не один я такой». Но следующие слова Альбины Моисеевны разочаровали его:
— Подумаешь, обыкновенный лишай. Надо было только сразу же идти к нам, а не стесняться. Вот венерические заболевания в наше время — мерзость, а лишай, что ж тут особенного… Венериков я бы вылечила, а потом — «шагом марш, в штрафную роту!»
«А ну ее к черту! — с ожесточением подумал Баринский. — С ней неприятностей не оберешься», — и решил лечиться частным путем. Для этого срочно были нужны деньги. Можно попросить у матери, она найдет. Но даже телеграфом на это уйдет три. дня. А запускать нельзя. Нет, нужно что-то другое…
Перед вечерней поверкой он отнес свой выходной костюм и спрятал в бурьяне, в стороне от казармы. А минут сорок спустя после отбоя надел сапоги и в одном белье, с шинелью на плечах, прошел мимо дневального. Тот, конечно, не обратил внимания на полусонную фигуру полураздетого человека. Такие то и дело выходят и вновь возвращаются.
А Баринский, разыскав в бурьяне свой костюм, быстро оделся, шинель оставил на месте, где был костюм, и быстрым шагом пошел в город. Ему подвезло. Не успел он пройти и полкилометра, как его нагнал попутный грузовик. Через несколько минут он был уже в городе.
Самовольная отлучка осталась незамеченной, но было замечено другое: с каждым днем Баринский работал все лучше и лучше и вскоре стал примером исполнительности и дисциплинированности. Поэтому когда он через некоторое время подал рапорт о переводе на должность техника-эксплуатационника, его просьбу уважили и назначили механиком в экипаж Соколовой вместо Бережко, выдвинутого на повышение.
Нину озадачило это назначение, но она не стала никому ничего говорить. «В конце концов, — подумала она, — лишь бы хорошо работал и не говорил глупостей».
Нина получила письмо от своих бывших курсантов и групповую фотографию. Милые, дорогие лица! В центре сидит Всеволод, по бокам от него — Валико и Борис, Сергей и Валентин стояли позади.
Взгляд Нины задержался на фигуре Валентина. Да, пожалуй, в нем что-то есть дремовское. И во внешности и в характере…
Со времени гибели Дремова прошел год. Срок не малый, но рана в сердце Нины не зарубцевалась. Вот ей нравится Валентин, но, кажется, потому только, что он напоминает собой Дремова. Впрочем, кто знает? В Валентине ей нравилось все: и его голос, и его движения, и его взгляд. Как живой, он стоял в ее воображении. Когда она вспоминала свою работу с курсантами, то он первый возникал в ее памяти. И вот сейчас она читает это коллективное письмо, а за строчками всплывает его лицо…
Не таясь перед своей совестью, она думала теперь: «Почему тогда я подумала, что Валентин ударил Баринского из ревности? — И мужественно ответила себе: — Потому, что мне так хотелось. Я этого не понимала, но мне так хотелось». А когда оказалось, что это не так, Нина расстроилась. Да, да, теперь она очень хорошо понимает, что было именно так. Ей было обидно, что Валентин ее не ревнует и грустит по другой, по той, которая погибла… И вот только сейчас, читая это письмо и глядя на фотографию, Нина поняла все это и покраснела.
Ах, как хорошо бы теперь увидеть Валентина, взять его руку, поглядеть в его голубые глаза, сказать ему какие-то хорошие-хорошие слова и услыхать от него такие же. Но Валентин далеко и не знает о ее думах и желаниях. И никогда не узнает…
Есть только одно верное лекарство от душевных мук: труд. И Нина щедро угощала себя этим лекарством. Работы было много, трудной и нужной.
…Несколько часов в ушах стоит стон мотора, перед глазами бешено вертится винт, обдувая лицо сердитым вихрем, и плывут, плывут под крылом то унылая степь, то пестрый ковер садов; серебрятся реки, как игрушечные, белеют дома селений. Управляемый грубой курсантской рукой, самолет идет, как по волнам, то ныряя вниз, то взбираясь вверх. Оглянется Нина на своего мучителя с намерением погрозить ему, но увидит невозмутимую физиономию, сосредоточенно уставившуюся на горизонт, и только засмеется. Что с него взять? Сидит как на телеге и ныряет по ухабам.
И все-таки это лучше, чем ночи в одиночестве, чем выходные дни, когда кругом веселье, а ей грустно. Хорошо хоть есть такая добрая душа, как Вовочка Васюткин. Он или в спортивный зал уведет ее, или пригласит в лес цветы собирать. С ним, конечно, скучно, но все же лучше, чем одной. Иногда Вовочка читает стихи, а потом они сообща мечтают, как удрать с инструкторской работы на фронт… Но вечером Вовочка уезжает обычно в город. Возможно, там ждет его такая же маленькая, как и он, девушка, а может быть, он ездит к товарищам, Нина не знает. Сама она проводит вечера в кругу своих курсантов. Рассказывает им авиационные истории, из которых каждая учит мужеству. Иногда рассказывает кто-нибудь другой, а она вместе со всеми слушает. Вдруг кто-то скажет: «А Сталинград-то стоит!» И все заговорят о защитниках Сталинграда, и все будут повторять: «Не одолеют!», «Сталинград будет их могилой!»
Домой Нина старается прийти возможно позже, чтобы сразу же уснуть. Только в кровати она начинает чувствовать, как болит спина от долгого пребывания в кабине и как шумит в ушах. Ляжет, а кровать качается. Закроет глаза, и все плывет, как в тумане, — земля, облака… Только забудется — и снова вставать, снова в кабину — и в воздух…
