Отощавший на казенном харче, пьянея от вольного воздуха, не торопясь шагал Василий Костров. Шел и не верил, что кончились его мытарства.
От города до Знаменского — без малого шестьдесят верст, но Василий даже не заметил, как их прошел. За всю дорогу отдохнул только около бобровского леса. Набирая в пригоршни студеную воду из родника, плотник долго и жадно пил. Потом прилег и пожевал вынутый из мешка кусок хлеба. Дорога все-таки притомила: он задремал на зеленой траве. Подремав часа полтора, Костров зашагал дальше. Тысячи мыслей теснились в его голове. Плотник представлял себе, как обрадуется его возвращению Ванюшка, как вместе с ним они отправятся домой.
Отдаленные громкие крики и неясный глухой шум невольно заставили поднять голову. Василий посмотрел в ту сторону, где шумел народ, и сообразил, что уже дошел до Знаменского.
Перед Костровым были Райки, но он их не узнал. Исчезли без следа прежние землянки и невысокие плетни. Молодая липа, посаженная в конце Выселок около старых кленов, сломалась пополам. Вершина деревца висела на обмочаленной коре, бессильно уронив на пыльную землю сухие ветки с мертвой листвой.
— Дела-а, — растерянно протянул плотник, еще не понимая, что произошло в Райках.
Подойдя ближе к шумевшей толпе, Костров приметил в ней несколько знакомых лиц. Окружив новые невысокие дома, поставленные на месте прежних землянок, люди возбужденно кричали, плакали, размахивая кольями.
— Не напирай! — слышался около дверей истошный крик.
— Добром разойдись! — вторил визгливый голос.
— Не пугай пуганых! Хуже не будет...
— Чего народ-то шумит? — спросил Костров босоногого мужика, пробирающегося из задних рядов.
— Шумит — значит, в дело, — огрызнулся тот и еще свирепее полез вперед, работая локтями.
Костров отодвинулся, давая дорогу раздраженному мужику. В эту минуту он увидел неподалеку бывшего соседа Якова — загорелого коренастого мордвина Ильку Князькина. Василий приблизился к нему и сказал:
— Здорово, Илька!
Князькин оглянулся и пристально посмотрел на обросшего бородою плотника. Узнал, но не удивился.
— Здорово, Василько. Отпустили?
— Отпустили. Чего тут у вас?
— Максимка — управитель — весной нас из домов выгнал. Землянки сломал, казармы стал строить. Все лето их ждали, а теперь, говорят, нас в казармы не пустят. Новых наняли, им, значит, и казармы.
— Как наняли? А вы?
— Мы с Яшиных похорон не работаем. Завод стоит.
— Ах ты... мать честная! Сколько времени без дела сидите! Теперь кто же в Райках-то остался?
— Говорю, никого. Всех выгнали.
— А ребята мои где? У меня там еще струмент остался.
— Твой парень домой уехал, а Тимошка с Яшиной Катькой в поселок переехали. Им избу дали.
— Избу! — ахнул Василий. — Кто?
— Тимошкин мастер, Федор Кириллин. У старухи по случаю купил и отдал.
— Что он, богатый?
— Знамо дело, богач! — подтвердил Илька. — Нешто бедный будет избами раскидываться. Подумай-ка: ни за што ни про што изба свалилась... А ты струмент не ищи, Василько, — глядя в сторону, уныло добавил он. — Пропили его. Яшку с бабой помянуть нечем было. Оно, верно, дело-то не больно хорошее, ну да сам понимаешь — помянуть надо,
— Эх, подлецы! — без всякой злобы выругался плотник. — Придумали! Без рук меня оставили. Ну, нечистый с вами — теперь уж не воротишь...
Костров не мог еще прийти в себя от неожиданной вести о счастье, свалившемся Тимофею. Такая весть не укладывалась в сознании.
— Ладно — избу, хоть бы угол дали, — с горечью снова заговорил Князькин.
— А вы глядите больше — не то будет, — сердито отозвался Костров. — Топчетесь, как стадо без пастуха. Никакого соображения в голове! Пойду посмотрю, как Тимошка устроился. Которая его изба-то, не знаешь?
— От плотины четвертая... Чего же нам делать-то, Василько?
— Думать надо. В остроге довелось разного народа повидать. Все о пользе для нас думают, да не все дорогу указывают.
— Петуха подпустить надо. Красный петушок ой как не люб господам, — послышался чей-то голос.
Плотник оглянулся. Позади Князькина стоял незнакомец. Костров не мог бы поручиться, что этот человек давал совет подпустить красного петуха. Но тот долгий запоминающийся взгляд, которым он посмотрел на Василия, заставил насторожиться.
4Максим Михайлович словно нарочно затягивал постройку казарм. Плотники работали медленно, через пень-колоду, но управляющий и не торопил их. Занятый весь день на заводе, где трое приезжих инженеров устанавливали ванную печь, Картузов не нашел времени побывать на постройке.
— Не лежит душа у меня к этим казармам, — как-то признался он Варваре.
— Что ты, Максим, — удивилась сестра. — Народ-то рад будет, когда переедет. С землянками не сравнишь.
— Те, которые переедут, возможно, будут довольны. А которым переезжать не придется, что скажут?
— Не всех разве в казармы будете пускать?
— Куда же всех денешь? Народу в Райках три сотни жило, а в казармах от силы сотню душ разместишь. Да и эти не из Райков будут: Георгий Алексеич новых распорядился нанимать. Хочет попомнить раешным их своеволье.
— Нехорошо может получиться, Максимушка, — вздохнула Варвара. — Нельзя так народ притеснять.
Сестра последнее время стала заметно добрее. Она жалела хмурившегося и как-то сразу по-старчески осевшего, одряхлевшего Максима. С тревогой поглядывала на него и старалась отмалчиваться, а прежде не раз бы уже сцепились.
Заметив это, управляющий стал более ровным с сестрой, делился с ней тем, что волновало его.
— Понимаю и сам — нехорошим может кончиться, — согласился Картузов. — Только нас не спрашивают. Приказывают — исполняй.
Наконец казармы достроили. Плотники пришли за расчетом. Тогда только Картузов решил поглядеть, чего они настроили. После обеда Максиму Михайловичу заложили линейку, и он поехал в Райки.
— Это что такое? — бросив вожжи подбежавшему сторожу, недовольно спросил управляющий, указывая кнутовищем на толпившийся около казармы народ.
— И, батюшка, каждый божий день одно и то же, — спокойно ответил сторож. — Вот так все лето и ходят. Ждут.
— Нечего ждать! Когда надо будет — скажем. А вы чего привадили их, бездельники?
— Батюшка, Максим Михайлович! — закричали десятки голосов при виде управляющего. — Скажи: долго ли нам еще маяться? Истомились ожидаючи.
— Утешь нас, горемышных, благодетель! — старались перекричать остальных женщины. — Когда переезжать дозволишь? Холода начинаются. Малых ребят пожалеть надо.
Картузов, насупившись, смотрел на обступивших его людей, на тянущиеся со всех сторон исхудалые, потемневшие от ветра руки, на босоногих детей с нездоровыми лицами.
«Травой, говорят, кормятся», — мелькнуло в голове управляющего.
— Тише! — помолчав, крикнул Картузов. — Будто галочья свадьба. Оглушили... Тише, говорю! Шуметь нечего. В воскресенье освятим казармы, а потом переезжать будут те, кому положено.
— А остальным куда деваться?
— Потом видно будет. Как хозяин скажет.
Не прибавив больше ничего, Картузов повернулся и вошел в дверь. Он долго ходил по казарме, разделенной дощатыми перегородками на несколько отделений. В некоторых из них окон совсем не было. Даже днем здесь царили сумерки.
«У Степана Петровича в конюшне посветлее было, — невольно подумал Картузов. — Любил покойник лошадок...»
Максим Михайлович в раздражении махнул рукой. Все возмущало его. Возмущала не нужная никому лечебница, построенная Алексеем Степановичем, возмущали казармы, построенные словно в насмешку. Даже тем, кого новый хозяин поселит в полутемных чуланах без дверей, не велико будет счастье. А остальным что делать?..
Обо всем этом не хотелось и думать. Еще весной, после смерти Алексея Степановича, у Картузова возникла мысль, что пора, пожалуй, отдохнуть, уйти от всего этого. Потом, в суматохе и сутолоке с переделкой завода, он на время забылся. Но теперь работы на заводе уже подходили к концу. Глядя в окно казармы на ожидавшую его толпу, Картузов чувствовал, что надо что-то решать.
«Что я скажу им?» — с тоскливой злостью подумал Картузов.
На пороге казармы он окончательно решил: «Уйду. Хватит с меня этой канители».
Усевшись на линейку, Максим Михайлович взглянул на притихших людей и коротко промолвил:
— После молебна...
Управляющий слышал, как многие вздохнули у него за спиной.
5— Никого там нет, — послышался с соседского двора женский голос.
Костров, долго стучавший в запертую дверь, оглянулся и увидел румяную толстушку, развешивавшую на плетне молочные горшки.
