– Обижена, обижена, – сказал он с улыбкой, как о простительном чудачестве еще слишком молодой лошади, – ничего, скоро пройдет.
– Лошадь, как человек! – вдруг вскричал Чагу. – Только не разговаривает. Вот я вам расскажу, что со мной однажды было, а вы переведите нашему гостю.
Он кивнул в сторону Виктора Максимовича.
– Лет пять тому назад, – начал Чагу, – я возвращался со свадьбы в одном селе. Мы пили всю ночь, и я, конечно, был крепко выпивший. Где-то на полпути я заснул, вывалился из седла и упал на землю. Как я потом сообразил по солнцу, я проспал часов семь-восемь. Проснулся я оттого, что лошадь меня толкала мордой: «Вставай, пора домой». Вокруг меня метров на десять траву словно косой выкосило. Никуда не ушла. Паслась поблизости, сторожила меня, чтобы какая-нибудь свинья не осквернила или зверь не подошел. И уже когда времени оставалось ровно столько, чтобы хорошим шагом к вечеру дойти домой, она меня разбудила: «Вставай, пора домой!» Я сел на свою лошадь, и как раз, когда мы входили в ворота нашего двора, солнце приводнялось (пересоздаю слабую копию абхазского глагола). Видите, как она уразумела, когда надо меня будить. Вот что такое лошадь!
Я перевел Виктору Максимовичу слова Чагу. Мы посмеялись.
– Слушай, – вспомнил Расим, – что это за бандит когда-то к тебе приходил? Это был Уту Берулава или кто другой?
– Он! Он! – вскричал Чагу. – Говорят, его расстреляли и в газете об этом прописали. Я охотился за этой газетой, но не достал. Достань ее мне!
– Зачем тебе газета, – сказал Расим, – ты лучше расскажи, как это было.
– А какой он с виду был? – спросил я у Чагу.
– Большой, – вскричал Чагу, – в эту дверь не пройдет. А глаза – на беременную взглянет – раньше времени выкинет, такие глаза!
– Оставь его глаза, лучше расскажи, что было, – перебил его Расим.
– Для гостя по-русски расскажу, – сказал Чагу, осмелев от выпивки, – а вы не смейтесь над моим русским.
– Это давно было, – сказал Чагу, обращаясь к Виктору Максимовичу, – моя старший сын, вот этот, в армии была. Значит, десять-одиннадцать лет назад. Ночью кто-то стучит. Открываю. Человек стоит.
– Что надо?
– Кушать хочу.
Я ему дал кушать и оставил ночевать. Сразу понял – скрывается от власти. Может, кровник, может, абрек – не знаю. Я не спрашиваю. Он не говорит. Ага! Вот так живет у меня три дня. Все, что мы кушаем, ему кушать даем, все, что мы пьем, он пьет. Днем он ничего не делает, только пистолета свой чистит. Ночью спит, как мы. На четвертая дня садимся обедать, вот эта моя хозяйка подала, что было. А он мне говорит:
– Чагу, пойди и достань у соседей хорошая вино.
Я чуть с ума не сошел! Я крестьянин, у меня простая крестьянская вино. Чем виновата моя вино?! Живет мой дом и посереди моего дома сирет на мой хлеб-соль!
– Моя вино плохая? – говорю.
– Плохая, – говорит.
– Моя отца, – говорю, – у твоего отца тоже батраком работала? Землю пахал, вино приносил, дрова рубил?
– Много не разговаривай, иди, – говорит, – а то узнаешь, кто такой Уту Берулава!
Если человек, как скотина, сирет на твой хлеб-соль в твоем доме, или убей его или убей себя! Зачем жить! Ага, думаю, сейчас я тебе покажу плохая вино. У меня в другой комнате висела хорошая двустволка с медвежьим жакан. Сейчас тоже там висит!
– Хорошо, – говорю, – сейчас принесу.
Он, как зверь, что-то догадал.
– Зачем туда идешь? – На двор показывает. – Туда иди!
– Деньги, – говорю, – надо взять. Кувшин вина бесплатно никто не даст.
– Хорошо, – говорит, – бери.
Ага! Я иду другой комната, снимаю ружье и выхожу. Слово не мог сказать! Смерть любая человек боится!
Я мать его не оставил! Отца его не оставил! Деда на оставил! Никого не забыл!
– Вставай, выходи, – говорю, – свинья в свинарнике надо убивать!
Он встает. Жена кричит: «Не убивай, тебя посадят!» – но я убить не хочу, так пугаю. Хочу сдать его государству в райцентр.
Вышли. Теперь как? До райцентра двадцать километров. Лошадь моя во дворе. Тигра, никого, кроме меня, к себе не допускает. Как оседлать?
Я говорю жене:
– Держи ружье! Рука, нога, голова – чем бы ни двигала – вот это нажимай! Пусть, как мертвая, стоит!
Жена моя кричит, не хочет брать ружье. Заставил! Взяла! Он стоит пять-шесть шагов.
– Чем бы ни двигала – сразу стреляй! – говорю.
Я быстро поймал лошадь, оседлал ее, вынул его пистолета из-под подушки, положил карман, сел на свою лошадь и, как скотину, погнал его впереди себя.
По дороге он просил меня отпустить. Деньгь обещал. Большие деньгь! Но я его не слушала. Я его (тут Чагу, не найдя соответствующего русского слова, по-абхазски добавил) искамчил! Всего искамчил! Даже рука устала!
Чагу снова перешел на русский.
– И он уже меня ничего не просит. И я успокоил душа. И тут мы проходили, где мелкая ольха растет. Много-много мелкая ольха. И он прыгнул в это мелкая ольха. Я выстрелил – не попал! Лошадь пустил, но лошадь быстро не может. Ветка мешай! Мелкая ольха мешай! Убежал! Я повернул лошадь. Сдал пистолета в сельсовет. И сказал. Три дня жила – не сказал. Сказал – в этот день пришла. Я боялся, что он ночь придет и наш дом пожар сделает. Я достал хороший собака. Но он не пришла. А сейчас все! Сейчас власть его стрелял!
– Лучше бы он сжег наш дом, – неожиданно по-абхазски вставила хозяйка, до этого молча и внимательно слушавшая своего мужа, – тогда уж ты построил бы новый…
Тут наш Расим стал серьезно увещевать старого Чагу, указывая ему на то, что любовь к лошадям – это, конечно, дело хорошее, и он призами на скачках прославляет свой род, но все-таки и дом наконец пора построить. Вон и семья разрослась.
– Успеем, успеем, – сказал Чагу и, с ходу зажигаясь, добавил: – слава богу, над головой не течет! А ты что в лошадях понимаешь? Охромевшую лошадь бросил в лесу! Все равно, что этого несмышленыша в чащобе оставить!
Он ткнул рукой на одного из своих внуков, вместе с братцем стоявшего, прижавшись к материнской юбке. Малыш встрепенулся и еще теснее прижался к матери.
Мы поблагодарили хозяйку за угощение, спустились во двор и прошли к машине. Объезженная лошадь все так же неподвижно с опущенным хвостом стояла на привязи.
– Приезжайте на осенние скачки, – крикнул Чагу напоследок, когда мы уже были в машине, – черкесскую пущу!
Мы поехали по узкой каменистой дороге. Младший сын Чагу, возможно, изображая лошадь, мчался за машиной до самых ворот. Добежав, он открыл их нам, помахал рукой, и мы поехали дальше.
– Единственно, в чем был прав Уту Берулава, – неожиданно без всякого юмора заметил Расим, – это то, что у Чагу вино плоховатое. И оно всегда у него было такое! Расим был прав. Но Чагу – явно настоящий лошадник, а истинная страсть не терпит соперниц.
Однажды из Москвы приехал мой знакомый журналист и сказал, что у него от редакции задание увидеться с Виктором Максимовичем и написать о нем. Я удивился, что об его опытах знают в редакции, и обрадовался за него.
Журналист этот был известен достаточно острыми и горькими статьями по вопросам нашего сельского хозяйства.
Полгода назад его послали на несколько месяцев в Америку, отчасти, как я думаю, чтобы вознаградить за ненапечатанные статьи, отчасти для того, чтобы он поделился с нашим читателем опытом ведения фермерского хозяйства, хотя бы в тех пределах, в каких этот опыт не мешает идеологии.
– Как съездил? – спросил я у него.
– Чудесно, – бодро кивнул он, – пишу книгу.
– А если одним словом сказать, что главное?
– Одним словом ничего не скажешь, – ответил он, – разве что придется повторить слова одного славного фермера.
– А что он сказал?
– Он посмотрел, посмотрел, как мы топчемся на его полях, и сказал: «Вот вернетесь вы к богу, и у вас будет хлеб».
Я призадумался над такой своеобразной рекомендацией ведения сельского хозяйства, и мы тут же договорились поехать к Виктору Максимовичу.
Мы зашли в гастроном, купили две бутылки коньяка, дрянную колбасу, ибо другой не было, и сыр. Взяли такси и поехали в поселок, где жил Виктор Максимович.
Я не совсем точно знал, где расположен его дом, но надеялся сориентироваться. Расплатившись с таксистом, мы свернули с шоссе, прошли по узкой дорожке между двумя приусадебными участками, вышли к железной дороге, прошли под мостом, свернули вправо и, похрустывая пляжной галькой, зашагали вдоль моря.
Был теплый день конца сентября. Солнце клонилось к закату, и оттуда почти до самого берега вода была покрыта трепещущим золотом. Пляж был почти пуст, море едва вздыхало, в воздухе стоял легкий запах водорослей.
Именно отсюда, со стороны моря, где я тогда рыбачил с товарищами, мне когда-то показали домик Виктора Максимовича, и я теперь надеялся вспомнить его месторасположение.
Приусадебные участки в этих местах метра на два возвышаются над пляжем и кое-где в зависимости от доходов хозяев прикрыты от моря деревянной или бетонной дамбой.
