Петр Иванович, будет…
— Вот уж сколько…
— Город, Петр Иванович, — снова притворился простачком Зыков. — Где в таком городе быстро свидишься?
— Дела, Федор Кузьмич. В городе-то все дела.
— А как же, Петр Иванович, без делов сейчас никуды. Сейчас перво-наперво работа.
— Время приспело, Федор Кузьмич. — Соловьев вдруг спохватился: — Жена-то где? Подзови-ка ее, Федор Кузьмич, подзови. Что мы тут стоим? Пятнадцать лет не виделись. Пойдем ко мне, посидим.
Федор Кузьмич хоть и обрадовался в душе, но для большей важности наружно этого не выказал, даже насупился, будто его задерживали государственные дела.
— Некогда вообще-то, но разве ж на часок. И привстал на цыпочки, окликая Дарью.
У Соловьева держался важно, вытягивая шею, на все окружающее смотрел холодно, как фининспектор, а в гостиной и вовсе безразлично прошелся глазами по импортной мебели и встал у окна.
— В центре живете, Петр Иванович, — сказал с хитрецой.
— Где поселили, — ответил смешливо Петр Иванович.
— Это та-ак. Шумно небось?
— Шумновато.
— Вот-вот. А куда деваться?
Дарья Ивановна во всем подражала мужу. Правда, в мягкое кресло уселась с удовольствием, погладила полированные подлокотники. Но когда захотела привстать, чтоб оправить платье, с ужасом заметила, что пробкой расперлась в кресле и что кресло поднимается вместе с ней. Дарья Ивановна покраснела и тихо опустилась, чтобы никто не заметил, оперлась о подлокотники и стала переваливаться с боку на бок, медленно освобождаясь.
Мужчины говорили о городском строительстве, и Федор Кузьмич от уважения, ему оказанного, был настроен критически:
— Клетушки строят, Петр Иванович… Это куда в такую квартеру с моей семьей?
— Расселим, Федор Кузьмич, расселим… Не беспокойся…
— Мне расселяться незачем, — упорствовал Зыков, едва затронули его слабую струну. — У меня семья единая. — И тут же подробно объяснил: — Ну ладно, у меня подросшие, того туда, этого сюда. А свату моему как? У него десять девок мал мала да сам с женой. Это что же выходит? Из-за теперешних квартир и детей не рожать?
Хозяйка, женщина хрупкая, с бледноватыми щеками и тусклой зеленью в глазах, но с красивыми темными волосами, подковой обрамляющими прямой лоб, раскланялась и пригласила к столу. Дарья Ивановна придвинулась вместе с креслом и страдальчески посмотрела на мужа. Федор Кузьмич сидел прямо и даже красиво. Соловьев оживленно потер руками и сбросил пиджак. Хозяйка достала из холодильника вино.
— Не принимаем, Петр Иванович, — вовсе заважничал Зыков.
— Марочное… В наших краях редкость…
— Мне хоть марочное, хоть пробковое, все равно пустота.
— Что же тогда? — спросила хозяйка. Она, как неопытная девочка, которой впервые довелось ухаживать за гостями, потеребила подол фартука.
Федор Кузьмич неторопливо прикинул про себя и, видимо вспомнив мужицкие разговоры, а может, где в кино увидел и позавидовал, с достоинством ответил:
— Кофею…
Хозяйка сбегала на кухню, все сели, снова разговорились. Соловьев попивал вино, хозяйка чай, Федор Кузьмич и Дарья Ивановна кофе. Зыков рассказывал о работе:
— Работа моя, Петр Иванович, первой важности. Сами понимаете… Вы там у себя в горсовете что не сделаете — завтра время есть, а у меня безотложно. Прежде чем уголь добыть, его взорвать надо. А как же? Или с другой стороны… Ну что горсовет? Опасности там никакой: сидишь себе, захочешь чаю — чай принесут, тревожности нет. А у меня опасность и тревожность…
Соловьев смеялся и сквозь смех выпытывал:
— Какая тревожность, Федор Кузьмич?
— От взрывчатки. А как вы думаете? Вдруг какому хулигану пошутить захочется. Возьмет и скрадет. Это какими глазами я буду смотреть на людей?
Федор Кузьмич отпивал кофе и показывал всем видом, что кофе ему нравится.
— А потом, я на шахте старый рабочий, — продолжал Зыков, явно распалясь. — Мне догляд нужен и чтоб молодые с меня пример брали. Я понимаю, что старые люди — это люди государственные…
Федор Кузьмич откинулся. Соловьев посмотрел на него, похвалил и попросил жену:
— Гость с таким наслаждением кофе пьет, что и мне захотелось…
Хозяева пошли на кухню заново варить кофе, а Дарья Ивановна торопливо зашептала мужу:
— Помоги из стула выбраться — сидеть не могу.
И когда высвободилась, облегченно вздохнула:
— И как это люди живут? Сесть некуда…
3
Всем праздник как праздник, а Андрею Зыкову мука. Знал — выпьет, а не выпьет — в душе развернется пустота неизвестно с чего. Будет шататься по соседям, вести праздные разговоры, все-таки стопку-другую отыщет и назавтра замается головой. Тогда с опохмелья устроит пир — и пойдет дым коромыслом день и ночь под гитарную брань, пока не отыщет его Нюська.
Так и на этот раз. Привел Расстатурева с новыми кирзовыми сапогами, сам мимо дома, к Расстатурихе:
— Сваты были?
— Откуль они, сваты? Дураки, что ли?
— Пропадешь ты со своими девками, теща. Налей-ка нам с тестем по стопарю…
— У меня не винная лавка, — заскупилась Расстатуриха. — Ступай домой да пей…
Вышел на крыльцо, заметил старуху Опенкину. Бабка сидела на табурете у ворот и курила толстую самокрутку. Через забор, огородами, приблизился, облокотился на заборный столбик:
— Отдыхаешь, бабушка?
— Чего стал? — Бабка Опенкина, известно, Андрея невзлюбливала.
— Разговор имею, — дружелюбно приступил Зыков, дивясь мужскому старухиному голосу. — Это иду я сегодня ночью, а темень кромешная. Слышу, кто-то за мной крадется. Оборачиваюсь — никого. Думаю — что такое? А нечистой силой так и прет. Снова оборачиваюсь, снова никого. Я за угол. Кто-то прошел, а никого нет…
— Как это? — заинтересовалась бабка.
— А так. Кто-то есть, а никого нет.
— Небось, пьяный был?
— Ты что, бабка? Я непьющий.
— Языком-то мели…
— А что? Не признала? Мы с тобой друг на друга с полчаса смотрели…
— Кто тебя разберет — пьяный ты или непьяный. — И тут же спохватившись: — Ты чего?
— А того. Я вчерась-то от заплота жердину оторвал и давай перед собой махать. Иду и машу. Вдруг чувствую — зацепил. Смотрю — лежит. Наклоняюсь, а это ты…
— Чего языком мелешь? — крепче посуровела старуха.
— Ничего не мелю, своими глазами видел. Я, конечно, испугался и в милицию. Говорю: смолоду нигде не работает, а на что живет? Вот вам фактик. По ночам слоняется под видом нечистой силы — раз! Опять же курит. Может, мужик переодетый, германский шпион — два! Так что давай чеплашку самогону, а то громыхать тебе костями за милую душу…
— Иди от меня, христопродавец, пока палкой не достала. — Старуха Опенкина во злобе махнула батогом так, что Андрей едва увернулся.
Тут в сеночных дверях своего дома показалась Марья Антоновна:
— Андрюшка, снеси собаке вчерашний суп — жалко выливать…
Андрей отнес и сам за Марьей Антоновной в комнаты.
— С бабкой немного потрепался… Скучно старухе, привязалась, говорит, расскажи что-нибудь, Андрюша, да расскажи…
У Марьи Антоновны полы сплошь застелены половиками, на маленьких окнах вышитые занавески,
