— Что ж тут непонятного? Я ясно спрашиваю: эта связь у вас прочная или так, на некоторое время?
— Мы с Владимиром Иннокентьевичем живем как настоящие муж и жена... — тверже оказала Калерия Петровна. — Я от него уходить не собираюсь.
— А он?
— Мне кажется, что он тоже...
— Та-ак, — Синельников потер ладонью плохо выбритую щеку. — Кстати, где у тебя этот харбинский табачок? Угости, очень курить хочется!
Калерия Петровна суетливо порылась в комоде и достала табак.
— Табак неплохой, — удовлетворенно заметил Синельников, делая первую затяжку и нагоняя на себя ладонью ароматный дым. — В самом деле, неплохой... Ну-с, значит, ты в прочности связи уверена? Это недурно. Это я одобряю... Знаешь, ты мне можешь оказать услугу!
Калерия Петровна пугливо насторожилась.
— Ты не бойся! — усмехнулся Синельников. — Большой жертвы я от тебя не потребую. Дело всего-навсего в легоньком, так оказать, товарообмене. Ты мне должна на время... заметь: на время!.. достать некоторые документы твоего Володеньки, а я за это даю тебе вечное прощение и тому подобное... Понимаешь?
— Мне непонятно... — бледнея и облизывая сразу пересохшие губы, почти шопотом сказала Калерия Петровна. — Мне непонятно... в чем дело?.. зачем?..
— Тут понимать много нечего. Я уезжаю... Далеко. У меня не все бумажки в порядке... Кой-какие документики твоего Володеньки могут меня выручить. К нему обращаться я не стану, да он вовсе и не должен знать об этой комбинации... А документы через пару недель будут тебе возвращены в полной исправности... Ну?
Видя, что Калерия Петровна молчит в напуганном раздумьи, Синельников наклонился к ней и глухо произнес:
— Ну, а если дело идет о спасении моей жизни? А? О спасении жизни?..
Калерия Петровна вздрогнула и слегка отшатнулась от Синельникова. Потом вздохнула. И шопотом:
— Я не знаю... Как же это?..
— Очень просто!.. Ни ему, ни тебе от этого никакого ущерба не будет. А я выплыву!.. О, мне только бы выбраться теперь отсюда!
Он наклонился над Калерией Петровной:
— Поможешь? Да?
Калерия Петровна закрыла лицо руками.
— Ты мне был когда-то дорог... — шопотом призналась она. — Я тебе за многое благодарна, Саша... Я постараюсь...
3
Годы текли для Калерии Петровны все утомительней и тягостней. Сначала жизнь не казалась ей плохой. Она носила изредка на толкучку, на «манчжурку» кой-какой скарб, и они этим неплохо кормились. Но когда барахлишко, как выражался Огурцов, сгорело, стало туго. Огурцов устроился на какую-то работу. И сразу же после этого он стал относиться к Калерии Петровне как-то свысока и пренебрежительно. И женщина порою, в отсутствии мужа, подбегала к зеркалу и рассматривала свое лицо. И видела: вокруг глаз, как паутинки, намечались морщины, шея отяжелела, кожа стала грубоватой, потускнел прежний легкий и нежный румянец. Подкрадывалось предчувствие, предвестие старости. Только глаза еще хранили очаровывающую томность и могли еще манить.
Калерия Петровна вздыхала, заламывала руки. А то кидалась к комоду, где хранились скляночки, флаконы, банки, — начинала притираться, мазаться всякими пахучими мазями, пудрилась, красилась. И потом встречала Огурцова кокетливая, благоуханная, задорная. Тот оглядывал ее и насмешливо щурил глаза.
О Славке Калерия Петровна вспоминала часто. Но вспоминала как-то мимоходом, вскользь, неглубоко. Эти воспоминания о сыне обострялись в ней в те мгновенья, когда она встречала на улице, на базаре беспризорников, когда чья-нибудь грязная ручонка зацепляла ее сумку, или когда ребячий голос произносил матершинную брань. Тогда Калерия Петровна обжигалась тоскою, приходила домой, бросалась на кровать, зарывала голову в подушки и плакала навзрыд.
Года через два после того, как Славка убежал из дому, Калерия Петровна, в один из приступов мимолетной тоски по мальчику, натолкнулась на цыганку-гадалку. Она затащила ее к себе, усадила возле себя и приказала:
— Погадай о потере!..
Цыганка обежала пытливым, бегающим взглядом комнату, вгляделась в Калерию Петровну и заявила:
— Коли, голубушка моя, потеря твоя золотая, клади на эту руку золотую вещь, коли серебряная, клади серебро!..
Калерия Петровна тоскливо затрясла головой:
— Ни серебряная, ни золотая!
— Ага! — сообразила цыганка и широко улыбнулась. — Об любви воздыхаешь, красавица!.. Об человеке!.. Я и про человека погадаю, про него всю правду скажу... Кажи ручку золотую свою, распрекрасную. Кажи!..
И, уцепив грязной, морщинистой рукою наманикюренные пальцы Калерии Петровны, она стала болтать скороговоркой всякий вздор. А Калерия Петровна жадно слушала ее и старалась отыскать в этом потоке слов какую-то правду, какую-то надежду.
Цыганка ушла. У Калерии Петровны рассеялась ее тоска по Славке. Калерия Петровна вернулась к действительности, к заботам о сегодняшнем дне, к страху о приближающемся увядании, к опасениям, что Огурцов может ее бросить.
Еще реже, чем о Славке, Калерия Петровна вспоминала об Александре Викторовиче. А когда вспоминала, то ощущала безотчетный страх. Казалось бы, что бояться ей нечего. Вот ведь поступил с ней тогда Синельников, по ее мнению, благородно: вернул документы Владимира Иннокентьевича, так-что тот никогда и не узнал, что они сослужили кому-то неведомую службу. Но страх этот гнездился в ее сердце. И оттого она старалась гнать от себя воспоминания о первом муже...
Годы текли для Калерии Петровны, между тем, утомительно и тягостно.
Жизнь кругом развертывалась непонятная и странная. Эта жизнь была настолько странной на взгляд Калерии Петровны, что однажды и Огурцов, Владимир Иннокентьевич, второй ее муж, заговорил как-то по-новому.
Он вернулся с работы возбужденный и с новым блеском в глазах.
— Дают командировку! — заявил он. — Поеду месяца на полтора в глушь, в тайгу... Начинают меня, понимаешь, ценить!.. Ты не беспокойся!
У Калерии Петровны оборвалось сердце. «Убежит! Бросит!» — уколола ее мгновенная догадка.
Но, как будто подслушав ее тревогу, Огурцов возбужденно продолжал:
— Вернусь, обещали интересную работу дать. На строительстве... Теперь такое развешивается, прямо сказка волшебная!..
Огурцов уехал в командировку радостный и на прощанье нежно, как уже давно этого не делал, обнял жену:
— Не скучай! Через полтора месяца буду дома.
Полтора месяца Калерия Петровна тревожно поджидала Владимира Иннокентьевича. Полтора месяца недоумевала она, что же это случилось с Огурцовым, что он по-новому стал относиться к окружающему? Разве не он это часто брюзжал на все, что делалось в стране? Разве это не он часто предсказывал, что «они» сломают себе шею?.. Откуда появилась возбужденность, энергия, даже радость, с которой Владимир Иннокентьевич говорил перед отъездом о своей работе, о том, что его оценили? Откуда?
Огурцов проездил больше двух месяцев. Просроченные им дни Калерия Петровна плакала: она была окончательно убеждена, что муж ее бросил. Не верила она его телеграммам, объяснявшим задержку какими-то уважительными причинами. Но Огурцов вернулся и радость Калерии Петровны была безгранична.
А через неделю после того, как Владимир Иннокентьевич вернулся, он пришел со службы опять возбужденный и радостный, как тогда, перед поездкой, и сообщил:
— Ну, Калерия, будем собираться в дорогу. Посылают на новое место. Уедем почти на самую границу, на восток...
Через месяц Калерия Петровна, зараженная возбуждением мужа, помолодевшая, главным образом, от сознания, что Владимир Иннокентьевич не бросил ее, а, наоборот, берет с собою в этакую глушь, усаживалась с узлами и чемоданами в поезд дальнего следования...
4
Два раза подбирали Славку, «Кислого», на улице, устраивали в детдом, обмывали, одевали, начинали приучать к чистой, к настоящей жизни, и два раза убегал он от этой жизни — снова на улицу, к воле, к приятелям.
В какой-то год Славка потерял Воробья. Воробей неловко устроился под вагоном, уснул, попал под колеса и погиб. Славка ехал с тем же поездом. Славка видел изуродованные останки Воробья на окровавленных рельсах. И он тогда впервые заплакал не от физической боли, не от голода или холода, а от острой тоски. Убежав от кровавой массы, которую явил собою шустрый, лукавый и смешливый Воробей, Славка долго бродил в одиночестве. И вот в это-то время он прибрел к родным местам и его потянуло взглянуть на мать.
Матери Славка на старой квартире не нашел. И, не узнав, куда она уехала, он опять вернулся на прежнюю дорогу. Опять отправился в свою беспокойную жизнь.
Осенью двадцать восьмого года Славка, «Кислый», свалился в жестокой болезни. Его подобрали полумертвым и положили в больницу.
Тогда он уже был тонким, гибким подростком, на бледном лице (не сразу в больничной ванне удалось смыть многолетнюю грязь с этого лица!) лихорадочно сияли серые глаза. И в моменты короткого сознания в этих глазах вспыхивала затравленность и оживала злоба. Он бредил. В бреду он поминал Воробья, мать, изрезанный пиджак отчима. В бреду он порывался соскочить с койки и бежать. Но сильные руки удерживали его, он впадал в беспамятство, затихал и порою тихо стонал.
