Тогда он уже был тонким, гибким подростком, на бледном лице (не сразу в больничной ванне удалось смыть многолетнюю грязь с этого лица!) лихорадочно сияли серые глаза. И в моменты короткого сознания в этих глазах вспыхивала затравленность и оживала злоба. Он бредил. В бреду он поминал Воробья, мать, изрезанный пиджак отчима. В бреду он порывался соскочить с койки и бежать. Но сильные руки удерживали его, он впадал в беспамятство, затихал и порою тихо стонал.
В больнице Славка пролежал несколько месяцев. Прошла осень, прошла зима. Заалели весенние зори. В широкие и высокие больничные окна ворвалось молодое солнце. Славка пришел в себя. Славка оглянулся. Его испугало белое сверкание больничных стен. Он поразился невероятной чистоте, которая лежала на всем вокруг него. Ему страшна стала тишина, наполнявшая просторную палату.
— Как тебя звать? — спросила женщина в белом, наклоняясь над ним.
Славка зажмурил глаза. Опять, значит, что-то вроде допроса. Знает он эти вопросы: «Как звать, кто родители? где? откуда?» Он открыл глаза и с ненавистью сказал:
— Убирайся...
Грязная ругань отшатнула женщину. Она выпрямилась и молча отошла от Славкиной койки.
А он пугливо и затравленно поглядел ей вслед и стал ждать, что придет кто-нибудь и станет с ним расправляться. Но никто не пришел. Никто не стал с ним расправляться. И в назначенное время ему принесли обед, потом дали лекарство. Потом поставили ему на столик в вазочке несколько веток сирени.
Цветы поразили Славку. Он не подал виду, что они растрогали его. Но, выждав минуту, когда никого не было поблизости, он высвободил руки из-под одеяла и дотронулся до нежных и упругих лепестков. И заодно заметил он свою руку: иссохшую, полупрозрачную, но чистую...
Люди, которые окружали Славку в больнице, относились к нему просто и совсем так, как они обращались к другим, к каждому человеку. Но женщина в белом, та самая, которую Славка матерно изругал, вела себя с ним как-то очень, по его мнению, странно. Она была с ним сурова и вместе с тем он чувствовал на каждом шагу ее нежность.
Однажды во время ее ночного дежурства Славка, проснувшись в полночь, увидел ее сидящей возле его койки. Она тихо и ласково гладила его плечо и приговаривала:
— Маленький ты мой!.. Бедненький!..
Славка, считавший себя в свои пятнадцать лет совсем взрослым мужчиной, вдруг ослаб от этих нежных и непривычных слов. Он глубоко вздохнул и круто повернулся к женщине. Та убрала руку и почти виновато прошептала:
— Тебе что-то плохое снилось, мальчик... Ты стонал во сне...
Небольшая электрическая лампочка рассеивала приятный слабый свет. Славка разглядел на лице женщины морщины, седую прядь, выбившуюся из-под белой косынки. Он успел разглядеть белую морщинистую руку. Он еще раз беспричинно вздохнул.
— Тебе снятся плохие сны... — повторила женщина. — Ты тяжело жил... Вот поправишься, отдохнешь...
В эту ночь Славка, неожиданно для самого себя, рассказал женщине в белом о многом, что пало на его слабые плечи. Он рассказывал, а мгновеньями пугался, пытался замолчать, замкнуться. Но женщина смотрела на него грустными глазами и тихонько притрагивалась к его плечу:
— Говори, говори, голубчик!..
И он говорил...
Утром в широкие и высокие окна ворвались ликующие лучи весеннего солнца. Утром Славке стало стыдно ночного. Он отвернулся к стене, хотел изругаться, но не смог...
1
Мир велик и затеряться в нем человеку очень легко.
Славка не затерялся в нем потому, что страна, по которой проходил он, выпестовывала людей и умела смягчать самые ожесточенные и самые черствые сердца.
Не сразу стало мягким сердце Славки, не сразу согрелся он в новой обстановке, не сразу привык к новой жизни. Бывали дни, когда Славка уже совсем укладывался, чтобы бежать от работы, от учебы, на которую его пристроили. Бывали дни, когда Славка тянулся к вещам и ценностям, ему не принадлежавшим. Бывали минуты, когда Славка тосковал о вольной жизни, о путешествиях зайцем в поездах и на пароходах. Но дни эти и минуты проходили. Откуда-то приливали силы, помогавшие бороться с соблазнами прошлой жизни и прошлых привычек.
И Славка оставался возле своего верстака, рядом с товарищами. Рядом с новыми товарищами. Славка оставался с людьми, которые раскрывали перед ним новый мир.
Первым таким человеком была та женщина в белом. Старая и, повидимому, много страдавшая на своем веку женщина в белой косынке. Она первая отогрела Славку и немного примирила с «чистыми», честными людьми. Она же свела его с хмурым, но таящим в себе неисчерпаемую нежность к человеку, Прохором Пятихатным.
Прохор Пятихатный приучил Славку к работе, заразил его своей жадностью созидания. Через этого старого слесаря, старого большевика и старого бобыля, Славка приобрел новых товарищей. Прохор Пятихатный был первым человеком, который порадовался успехам Славки и в учебе и в работе. Порадовался от души.
— Эту штучку, Синельников, ты обточил замечательно! — сказал он однажды насторожившемуся Славке, беря с его станка только-что сделанную деталь. — По совести скажу: работа настоящая!..
По настоянию Прохора Пятихатного Славка стал разыскивать мать. Но разыскать ее не удалось. Об отце Славка говорил неохотно. Но Прохору Пятихатному он однажды рассказал все, что сам знал об Александре Викторовиче Синельникове.
— Офицер... — раздумчиво протянул Прохор Пятихатный, впервые услыхав рассказ Славки про отца. — Если без вести где-то запропастился, так не иначе, как, притаившись где-нибудь, гадит нам...
В январе тысяча девятьсот тридцать четвертого года Славка вместе со своим коллективом был на траурном собрании, посвященном десятилетию со дня смерти Ленина.
Славка уже вытянулся в двадцатилетнего юношу. Он был высок, строен. У него были чарующие глаза матери. Он уже тщательно сбривал первый пушок на губах и подбородке.
Славка, внимательно слушая доклад о Ленине, вспомнил тот морозный январский день, в первый год своих былых скитаний, когда весь город был охвачен скорбью, и только он и его приятель Воробей и другие ребятишки из их компании весело и озорно шныряли по улицам. Славка поежился. Ему показалось, что соседи подслушали его воспоминания и вот-вот поразят его своим презрением...
Осенью следующего года Прохор Пятихатный пошел проводить Славку на призывной пункт в Красную армию.
Когда Славка вышел из комнаты, где заседала приемная комиссия, сияющий и слегка смущенный, Прохор Пятихатный ухватил его за рукав, потянул к себе и, неуклюже тыкнув щетинистыми усами в щеку, поздравил:
— Ну, желаю тебе, Владислав... Не подгадь...
— Не подгажу! — вспыхнул Славка, обжигаясь этой лаской. — Честное слово, Прохор Ильич, не подгажу...
И Славка пошел в Красную армию...
2
Прохор Пятихатный умер в ту же зиму, как ушел Славка в Красную армию.
Старик прохворал недолго и умер легко. Пред смертью он успел полюбоваться на Славку, на котором ловко сидела красноармейская форма и который впервые надел комсомольский значок.
Славка, а ныне Владислав, тяжело перенес смерть старика, заменившего ему родного отца. На мгновенье юноша почувствовал себя снова одиноким и обездоленным. Но было это только на самое короткое мгновенье. Кругом были товарищи, была дружная семья бойцов, была новая и ответственная учеба и работа. Владислав поклонился могиле крепкого друга своего и отправился туда, куда послала его армия.
И попал Владислав в раздольные места, обставленные голыми сопками, в желтобурые приграничные степи, на самый рубеж, по ту сторону которого угнездился, затаив свою злобу и свое коварство, хитрый враг.
Суровые боевые будни обступил здесь Владислава. Весь день был заполнен работой. А в часы отдыха где-нибудь в ленуголке тихо журчали струны домр и балалаек, или чьи-нибудь голоса выводили знакомую песню.
Волнистая линия сопок уходила далеко на горизонте. Сопки издали казались покрытыми выцветшим бархатом. Самые дальние были нежно-синими, воздушными, прозрачными. Они были пустынны и безлесны. Только кое-где громоздились неведомо откуда взявшиеся скалы, или неожиданно и странно среди пустынности и безлесья появлялась березовая рощица, затерянная и словно испуганная.
Там, впереди, протянулась линия границы. И туда, к этой линии выходил Владислав вместе с товарищами в дозоры.
Владислав, как и остальные бойцы и командиры, знал, что нужно быть осторожным и зорким, что враг способен на всякие подлости. Владислав выходил в дозор на своем участке настороженный, весь подтянутый, готовый к любой неожиданности, к любой опасности.
Березовые рощицы залегали как-раз почти по линии границы. Эти рощицы могли служить хорошим прикрытием для врага. И на других участках, знал Владислав, они им не раз уже служили.
