…К концу рабочего дня всегда накапливалось много дел, и Александр Ильич не любил, чтобы его отвлекали.
За окном медленно стихал городской шум. Казалось, гаснущие краски вечера приглушали звуки. Небо меркло по краям, зато море, видимое из окна, наливалось вечерним прозрачным светом. На волнах четко белели тонкие гребни пены.
В такие минуты забывались неприятности, забывалась и очередная волокита с его последним проектом. Он мысленно видел, как на склоне приморской сопки вырастали дома. Сплошные ленты домов, как крепости против мороза и ветра. Они выглядели непривычно, а он знал: в институте есть люди, которые больше всего боятся непривычного.
Как раз один из таких вот уже около часа говорил о разных разностях, уютно устроившись на старом, обжитом диване, и Александр Ильич никак не мог понять, что ему нужно? Архитектора Синяева он знал давно. Точно так же знал и то, что на будущее города они смотрят разными глазами. У Синяева был свой проект. Но это ничего не значило: мало ли какие мнения существовали в институте насчет застройки портового района? Александр Ильич отнюдь не считал врагами всех, кто думал не так, как он, и ясно высказал это на недавнем архитектурном совете… Там же, на совете, выяснилось, что сторонники имеются у обоих проектов, как Синяева, так и его, Ремезова, и что, в сущности, состоявшийся в институте разговор еще ничего не решил окончательно. Следующая инстанция — градостроительный совет, куда входят представители от самых разных организаций.
Правда, совет такой давно уже не собирался. В институте много говорили о том, что он должен работать постоянно, но на деле это не получалось.
Александр Ильич ничего не имел против такой широкой аудитории. В конце концов, в домах, которые строят архитекторы, жить-то придется другим людям. Пусть высказываются. Синяева эта сторона вопроса, кажется, не интересовала, но это ведь его личное дело. Непонятно только, чего ради он пришел сейчас?
А Синяев говорил и говорил — о чем угодно, кроме дела. Рассказывал институтские сплетни, аппетитно похохатывал над своими же остротами.
Александр Ильич почувствовал, что еще минута — и он сорвется. Приближался один из тех приступов мгновенного гнева, который столько раз уже ссорил его с людьми.
— Простите, Аркадий Викторович, — заговорил он, сдерживаясь, — но мне совсем неинтересно знать, что говорят об отношениях того-то и той-то. Я думаю, вас ко мне привело более серьезное дело?
Аркадий Викторович изумился.
— Дело? Да что вы, батенька, при чем тут дела? Время уже к дому собираться, да и день такой нелегкий выдался — устали все до чертиков. Вот я и подумал: зайду к коллеге поболтать. Что это мы, все ссоримся и ссоримся… А чего делить?
— Делить нам и верно, нечего, — холодно согласился Ремезов, — но и болтать не о чем. Кажется, позиция моя достаточно ясна? Ваша — не менее. Так о чем же нам толковать?
Синяев сморщился и даже рукой отмахнулся.
— Господи, вы все о том же! Будет вам! А что до позиции… так нужно ли спор наш выносить на люди, подумайте все-таки, батенька, а? Ну, шум поднимется, а толку? Да и что люди-то эти в архитектуре смыслят? Кто говорит красно — тот у них и прав. Подумайте, еще ведь и отказаться не поздно.
Александр Ильич поднялся и встал у окна, чтобы Синяев не видел его лица.
— Думать мне не о чем, вопрос о совете решен, — сказал он как мог спокойно, — и если вы только за этим и пришли, то напрасно. Вас что-нибудь еще интересует?
Синяев тоже поднялся, сокрушенно развел руками.
— Ну, просто невозможно с вами говорить! Честное слово. Это же надо иметь такой несчастный характер!
— Желаю вам быть счастливее со своим, — не оборачиваясь, ответил Александр Ильич. Он даже не посмотрел вслед уходившему, только слышал, как хлопнула дверь.
Оставшись один, Александр Ильич посидел за столом, перебирая цветные карандаши. Потом встал, прислушался. Везде было тихо. Сослуживцы уже ушли. Уборщица тетя Варя гремела ведрами в длинном и гулком коридоре. Он кивнул ей и пошел к выходу.
По бокам тротуара из бетонного плитняка колосился сизый от избытка соков овес, медленно переползал по тротуару пух отцветавшего иван-чая, кружились, поблескивая, желтые хвоинки лиственниц. В пылающем свете заката особенно четко проступали пятна сырости на стенах домов, темнели выбоины в тротуаре. И над всем этим висело низкое северное небо, разрезанное пополам тяжелой от дождя, а может и от снега, тучей…
Все это Александр Ильич видел много раз. Он помнил и другое время, когда вместо улиц бежали через сопку верткие тропы, а вместо домов парусил под ветром «ситцевый» палаточный городок.
Тогда люди покорно уступали природе место: обходили камни, деревья, коряги, столетние пни. Даже за водой к речке отправлялись гуртом, и, бывало, за поворотом тропы видели мельком линялую медвежью спину. Но в те далекие годы он верил: здесь будет город. Особенный и непохожий, единственный на земле.
Сегодня город есть. И он по-своему хорош. Стремительно сбегает с сопки, и издали дома его кажутся красивыми, а улицы — прямыми и аккуратными. А вблизи теряется перспектива — и город исчезает. Остаются кварталы одинаковых пятиэтажных домов. Таких же, что и в Туле, Ташкенте, Норильске. Не приспособленных ни к климату, ни к пейзажу, но каким-то чудом пригодных для жилья.
Александр Ильич немало повидал их за последние годы, и этот город ничем бы не разнился от других, если бы не главная улица.
На главной улице дома иные: просторно расположились поодаль друг от друга, и каждый отмечен непохожестью. Особенно тот, самый высокий, с башенкой на крыше, просторными этажами и гулким порталом главного входа. В нем стройность и гордое желание увидеть с высоты и синие волны далеких сопок, и зеленоватую гладь моря. А если нужно, то и поспорить с осенним сокрушительным штормом. Глядя на этот дом, Александр Ильич видел, каким мог быть, но из-за строительной спешки не стал этот город. Главная улица утверждала его в собственной правоте.
Сегодня он не пошел на главную улицу. Он делал это не всегда и не во всяком настроении.
Сумерки кончились, в город тихо входил вечер. Одно за другим вспыхивали окна — словно открывались двери в чужую жизнь. Вечерние огни разогнали сумеречные тени. Город наполнился ночным пронзительным бризом и в мерцании разлива огней весь стал удивительно прекрасным.
Александру Ильичу вовсе расхотелось идти домой. Но он знал, у города свой закон: все его улицы ведут к дому. И он тоже должен подчиниться этому.
Он остановился на перекрестке. В широкую реку улицы вливалась другая, поуже, а еще дальше и эта улица дробилась на ручьи переулков, они десятками рукавов обтекали сопку, исчезали где-то в порту.
Там, где один ручеек поднялся выше других, живет Наташа.
* * *
Они дружили с юности: Наташа, он и Лена. Наташа училась с Леной в одном классе. И все, что бы ни придумала Ленина буйная голова, повторяла и подруга. В девятом классе Лена поспорила с мальчишками, что под Новый год пробежит по снегу босиком вокруг квартала. И пробежала, даже не простудившись. Все восхищались ею, а больше других — Наташа, с распухшим от насморка носом: ведь бежали-то девочки вместе. Но о Наташе как-то все сразу забыли.
Словно бы само собой получилось и то, что, когда Александр с Леной поженились и поехали работать на Колыму, вместе с ними оказалась и Наташа. Она вышла замуж за тихого бухгалтера. Сама тоже стала бухгалтером. Эта профессия очень ей подходила, но оторвала от старых друзей. На время они потеряли друг друга из виду.
А потом… Гибель Лениной геологической партии в горящей от летней суши тайге. Напрасные мучительные поиски.
Он сам выехал на место пожара и впервые увидел колымскую тайгу. Необъятный, равнодушный к любым человеческим страстям простор. Даже гарь, безразлично проглотившая горсточку людей, и то тянулась дальше, чем мог охватить глаз. Торчали заостренные, как пики, лиственничные пни, в олений рог скрутился обгорелый стланик, тонким седым пеплом рассыпался под ногами мох. Ни следа, ни намека на трагедию. Отживший покой.
Ремезов долго горевал о Лене. Тогда-то у него появилась мысль, что именно он должен дать бой безжалостной тайге. Его сокрушительным ударом станет город, который он построит в этом краю. Небывалый, неслыханный по красоте. Металл и бетон, стекло и мрамор засверкают среди бурой таежной глухомани. Слава города позовет людей со всех концов страны — и рухнет равнодушное безмолвие, оживет тайга.
Омут работы. Год, другой… Обсуждение представленного проекта. Слова, ударившие наотмашь: «Признать проект полностью не отвечающим поставленной цели…» Такого безоговорочного поражения он не ожидал. Александр Ильич заранее готовился к тому, что непривычность многих архитектурных решений вызовет недоумение, а может быть, и протест. Он готов был доказывать, спорить… А оказалось, что спорить — не с кем. Проект просто не приняли всерьез.
