— Да-а… — тихо, уважением протянул доктор. — Изумительно. Скажите, пожалуйста, а где это вас так?
— Знаете, папаша, вас тут назначили людей изнутри смотреть. Верно? А не снаружи. Вот и смотрите, что у меня внутри…
Степан уже заметил, кроме доктора, еще и Алексея и наливался краской. В краске тонуло заходящее солнце, трехтрубный крейсер и орел со своей добычей.
— Извините, — сказал доктор. — Но это поразительно… Вам не доводилось читать «Илиаду»? Там есть отличная глава, посвященная щиту Ахилла. Целая глава перечисляет все, что изображено на щите. Однако Гомер…
— Вы, папаша, — перебил его Степан Бобро, — лучше бы объяснили как врач: снимается это чем-нибудь или уже в гроб так ложиться?
— Право, боюсь утверждать, — доктор взял себя одной рукой за подбородок, а другой эту руку подпер. — Разве только врачебная косметика, если и она не отступит… А вы, молодой человек, почему до сих пор здесь?
Это уже относилось к Алексею, и он послушно вышел. На скамейке, у двери кабинета, сидели человек десять, и все они враз загалдели:
— Один выкарабкался… Три часа сидел… А второй еще сидит…
— Там особенный случай, — объяснил Алексей. — Редкий очень в медицине. Изучают.
И стал дожидаться Степана Бобро.
Вскоре дверь отворилась, оттуда вышел Степан, а за ним показался тонкий доктор. Он, почтительно кланяясь, стал пожимать Степану руку.
— «Илиаду» вы все-таки прочтите. Непременно.
— Ладно, — пообещал Степан.
— Желаю вам всего наилучшего. Следующий…
— Пойдем, что ли, — сказал Степан Алексею.
Там, у выхода из поликлиники, в скверике, сидела та самая девушка, с очень густыми волосами, которая пришивала пуговицу. Сидела, покачивая смуглой ногой в желтом носочке. Она улыбнулась Алексею, как только его увидела издали. Ему одному, как будто не видела, что Алексей не один, а со Степаном Бобро.
— Только отмучились? А я уже давно…
И как ни в чем не бывало пошла рядом. С Алексеевой стороны.
Они уже были попутчиками. А попутчики, как известно, быстро знакомятся друг с другом.
— Вы, извиняюсь, здешняя или с района? — заинтересовался Степан, высматривая сбоку девушку.
Но девушка обернулась к Алексею:
— У тебя билет в какой вагон?
— Так ведь всем в третий выдали, — ответил он.
Степан же шумно понюхал воздух и сказал:
— Тепло. Бабье лето. На Севере оно тоже, между прочим, бывает.
— А ты валенки купил? — спросила Алексея девушка. — Надо купить. Там, говорят, за зиму две пары сносишь.
— Ну, до свиданья — сказал Степац Бобро. — Мне в этот переулок сворачивать.
И свернул в тупик.
— Не спрашиваешь, а меня зовут Дусей, — сказала девушка. — Тебя, знаю. Алешей.
— Фамилия у тебя какая-то удивительная, — усмехнулся Алексей. — Ворошиловградская!
— Ничего удивительного, — сказала Дуся. — Я же детдомовская. Меня в детдом из Ворошиловграда привезли: война была. Что меня Дусей звать, я тогда уже знала. А фамилии не знала. Никто не знал — у меня погибли все. Мне и записали в метрику — Ворошиловградская. А отчество — Климентовна, по Клименту Ефремовичу. Понял?
— Все равно удивительная, — сказал Алексей. Но уже не усмехнулся.
Они теперь шли по той самой Кооперативной улице, где позавчера еще Алексей шел с Татьяной. С Таней.
Шли мимо витрин с помидорами и тыквами, мимо окон и подворотен. Только на улице было не темно, как тогда, а светло, и не было гуляющих: рабочее время.
«Вот как. Оказывается, очень просто, — подумал вдруг Алексей. — То с одной шел по этой улице, а теперь — с другой. И ничего страшного».
Они поравнялись с кинотеатром. Окошко кассы было открыто, вход тоже открыт, никто не спрашивал лишнего билетика. Только несколько мальчишек при портфелях сидели на ступеньках с разочарованным видом.
— Зайдем? Напоследок? — предложила Дуся.
Будто они уже много раз вместе ходили в это кино. Или как будто там, куда они едут, не видать им больше ни одной кинокартины.
В почти пустом зале, с красными пожарными табличками над дверьми, они сперва смотрели журнал.
Показывали электростанцию, буровые вышки в тайге (может быть, те самые, где придется им работать?), а потом колхозную ферму: множество мордастых свиней, обрадованных тем, что их будут показывать в кино, ринулись к длинным корытам и, толкаясь, тряся ушами, стали поедать комбинированные корма.
— Кушать хочется, — вздохнула Дуся. — Надо было в столовую зайти…
Картина оказалась интересной. Про милицию. Они сначала подумали не на того парня, на которого следует, а потом разобрались, выпустили и посадили другого, какого следует. Первый же парень тогда записался в бригадмильцы. И женился на одной хорошей девушке.
— Счастливые, — снова вздохнула Дуся, когда парень-бригадмилец под конец стал взасос целоваться с этой хорошей девушкой.
После кино Алексей и Дуся заходили в столовую. Дуся настрого приказала Алексею сидеть за столом, а сама его обслуживала. Принесла хлеб, вилки и две порции гуляша. Хлопотала, будто у себя дома кормила дорогого гостя. Даже спросила:
— Вкусно?
Забрели они и в парк. Там аллеи шуршали опавшей листвой. Холодными каплями брызгался фонтан. Духовой оркестр играл длинные вальсы.
Но они ушли подальше от музыки, в самую глубину, где и фонарей не было. А скамейки были.
Посидели там, разговаривая о разном. О дороге, например.
— Где это ты извозился? — спросила вдруг Дуся. — Давай почищу — мел…
И стала тереть ладонью рукав Алексеевой гимнастерки.
Алексей пригляделся к рукаву, засмеялся, отстранил ее ладонь:
— Какой мел? Это же от луны…
И верно: это луна, процеженная ветками старых, облезлых дубов, роняла свет, пятная землю, скамьи, одежду.
Она легко рассекала бегущие пернатые облака. Она была уже по-осеннему зелена и студена.
Запрокинув головы, Алексей и Дуся смотрели на луну.
Завтра им уезжать.
4
— По какой области едем? — спросил Гогот. — Вологодская?
— Нет, уже Архангельская, — ответил Степан Бобро.
— И у них, значит, дождь…
Алексей Деннов досадливо задернул шелковую занавеску с ведомственными вензелями МПС.
Потому что уже вторые сутки за окном вагона виднелись лишь потоки воды. Вторые сутки поезд шел в дожде.
От скуки Алексей, Степан и Гогот уже в который раз отправились бродить по вагону. Добро, купе в вагоне нe закрытые: ходи и смотри, как живут в дороге люди.
Люди жили по-разному. Иные все время спали, иные все время закусывали, иные вели долгие беседы.
Олежка, пассажир дошкольного возраста, сынок Ивановых, тоже едущих в «Севергаз», докучал и спящим, и закусывающим, и беседующим. Озорной такой парнишка.
Сам Иванов, собираясь бриться, повесил на крючок широкий точильный ремень и шлепал по нему опасной бритвой. Шлепал и косился на Олежкино озорство, приговаривая:
— А вот я сейчас наточу ремень!.. Наточу и всыплю кому следует…
— Не всыплешь небось, — хорохорился Олежка. — О, дядя Степа пришел!
Дядя Степа — Степан Бобро — сажал мальчишку на ладонь и поднимал к самому потолку. Олежка умолкал от страха.
— Уро́ните, — беспокоилась Иванова.
— Не уроню, — успокаивал Степан и ронял мальчишку себе на грудь. Мальчишка весело визжал, обрывал Степану уши и требовал: — А ну, еще!
— Наточу ремень — и всыплю, — обещал Иванов.
Дуся Ворошиловградская, свесив с полки свою густоволосую голову, долго смотрела на эту возню, на Олежку, а потом вздохнула:
— Мне бы такого… Только девочку.
Гогот подмигнул Алексею. А Степан Бобро зарделся как маков цвет и сказал, обращаясь к Дусе:
— Тоже, значит, детей обожаете?
— Не ваше дело, — ответила Дуся. И улыбнулась Алексею.
В соседнем купе беспрерывно звенел властный женский голос Он принадлежал Рытатуевой — могучей тетке в цветастой шали. Ей же принадлежал смирный и щуплый, в полосатой сатиновой рубашечке, мужчина — Рытатуев. Именно он завербовался в «Севергаз». Рытатуиха же ехала на правах домохозяйки. Его хозяйки.
На столике содрогалась бутылка водки. Рядом — ломоть розового сала, ржаной хлеб. Рытатуева наливала себе стаканчик, мужу — полстаканчика. Тот выпивал, утирал губы вышитым платочком и снова сидел смирно. Рытатуиха же после стаканчика крякала молодецки, закусывала розовым салом, никого больше не угощала, зато услаждала все купе речами:
— Я и говорю: выгодней всего — поросятами жить… Мы, к примеру, поросятами жили. Парочку откормим, заколем — на базар. Опять заведем парочку… А теперь, как положили налог, выгоды нету. Вот мы и решили на Север переехать. На Севере разрешается. Не кладут налога… Нехай мой в какое-нибудь производство поступает, а я поросятами займусь. Ну, Ванечка, выпей.
Ивану полстаканчика, себе — стаканчик.
