В один из дней мы договорились вместе поужинать в «Праге», а потом сходить в кино или просто погулять. Наташа обещала зайти ко мне около семи.
Жду. Семь, восемь, в девятом часу телефонный звонок.
— Витя, ты дома?
— Ты откуда звонишь?
— Я у подруги, у Люды. Так получилось, мы давно не виделись. А тебя я не могла предупредить — телефон не отвечал.
— И долго ты у нее пробудешь?
— Если можно, я у нее переночую?
— Можно. А почему нельзя. Ночуй.
— Ты не сердишься, Витя?
— Я рад за тебя! Встреча с подругой! Это какое везенье надо иметь.
— Ты меня любишь, Витя?
— Не то слово.
— Можно я еще попозже позвоню?
— Жду, любимая!
Повесив трубку, я тут же отключил телефон и вздохнул с облегчением. Я вздохнул полной грудью и станцевал по комнате дикий индейский танец. Чего–то мне последнее время сильно хотелось, чего–то не хватало, и в эту секунду я понял — чего. Было так, точно я много дней тащил в гору ненужный мне груз, и вдруг какой–то добрый человек одним ударом скинул его с моей спины, и груз с грохотом покатился вниз, сшибая камни и давя кустарник. А я сверху следил за его падением. Упоительное чувство. Точка. Тушите свечи, граждане официанты, — бал окончен. Я давно хотел освободиться, прийти в себя, вернуться в себя, не мог дальше жить скованным по рукам и ногам, с петлей на шее, которую теребила нежными наманикюренными пальчиками участковый врач Наталья Олеговна Кириллова. Пропади она пропадом.
Я выглянул в окно и увидел, что скоро весна. Март стоял на дворе.
Я сновал по квартире, опрокидывал стулья, ругал по–всячески Наталью Олеговну, выпил кружку воды из–под крана — и все никак не мог успокоиться.
Размышлял я примерно так: можно любить Наташу, можно проводить с ней время, можно любоваться ее бесстрастным лицом египетской жрицы, но унижаться перед ней — нельзя. Давать себя унижать — нельзя. Это подобно самоуничтожению. Наглая девица! Она, видите ли, созвонилась с подругой, пока я ее ждал. Да какая там подруга у нее может быть, — вечеринка, наверное, пригласили мальчиков, а что дальше — известное дело. Прощай, Наталья!
Весь мой матерый эгоизм, заключенный в хрупкую скорлупу интеллигентности, поднялся на дыбы, как конь, и со всей силы лягал своего хозяина в темечко. Ой, больно!
Три дня я жил с отключенным телефоном и не отпирал на звонки в дверь. Я упивался этой, впервые изведанной, свирепой пыткой — ревностью; как полураздавленная ящерица, выглядывал из–под ее мраморной, жгучей плиты. Взлохмаченный, небритый ходил на службу, пугая своим видом сотрудников; не вступал в разговоры с приятелями, болел. Наталью Олеговну я почти выкинул из головы, она присутствовала в моем сознании посторонней тенью, мне мерещилось, что она вообще тут ни при чем. Изумительное, отрешенное состояние, которое я переживал, было самоценно, и для питания ему не требовалось другого топлива, кроме моей болезненной фантазии.
Потихоньку я начал выздоравливать и к вечеру третьего дня, плотно поужинав пачкой пельменей, вышел подышать свежим воздухом.
Перед домом на одной из скамеек сидела Наталья Олеговна и неотрывно смотрела на мой подъезд. Я заметил ее через стекло — съежившаяся фигура в темном пальто на сырой, промозглой мартовской скамейке. А почему бы ей тут и не сидеть?
Наташа вскочила и направилась ко мне, сияя лицом, глазами, улыбкой.
— Витя, нельзя же так, я места себе не нахожу. И тебе, я знаю, плохо. Зачем ты так, как маленький? — И этот ее профессионально спокойный, беззаботный взгляд, никак не соответствующий моменту. Да кто же она, уж не дьявол ли в юбке!
— Витя, пойдем к тебе, я очень замерзла.
Я посторонился, пропустил ее, мы поднялись в лифте на третий этаж (это была не короткая дорога), зашли ко мне и стали выяснять отношения. Точнее, это я стал выяснять отношения, а Наташа все норовила обняться.
— Ну что ты хочешь от меня?
На ее побледневшем личике виноватая улыбка — и молчит.
— Чего ты молчишь, ответь?
— Витечка, я уже исправилась.
— А в чем ты виновата?
— Я не знаю точно. Наверное, что поехала к Людмиле.
С моей стороны саркастические междометия.
— Знаешь, она очень просила, мы не виделись сто лет. Это моя лучшая подруга, учились вместе.
— И чем же вы занимались, когда встретились после долгой разлуки?
— Ничем. Поговорили, она рыбу приготовила — такая вкуснятина. Ой, Витечка, она так готовит здорово! Хочешь, поедем к ней? У нее спирт есть.
Я отпихнул ее настойчивые руки.
— А ребят с вами много было?
— Что ты, у нее же муж.
— У тебя тоже муж.
Она беспомощно заморгала; такая вдруг горькая безнадежность отразилась на ее лице, что проняло меня, старого дурака.
— Ты, давай, Наталья, не гримасничай, а скажи мне лучше, почему ты такая?
— Какая?
Руками я обрисовал в воздухе шар.
— Толстая, что ли?
— Не строй из себя идиотку.
— Я не понимаю, Витя.
Сам я тоже не знал, чего от нее теперь добиваюсь, уже я размяк, оттаял и, как блин, готов был шлепнуться на сковородку. Сладкие потекли минуты, безвозвратные…
Вернулся муж. Наташа сообщила об этом по телефону.
— Витя, что мне делать?
— Откуда я знаю. Приберись, постирай ему, борщ приготовь, спать уложи. Знаешь, приголубь.
— Не хочу.
— Ладно, мне некогда, я на работе.
— Ты во сколько придешь?
— Какая тебе разница?
Положил я трубку и задумался. По обрывочным сведениям я к тому времени составил, так сказать, словесный портрет ее мужа. Высокий, сильный мужчина, доктор наук, геолог, сорока трех лет. Не нытик, не слюнтяй. Подсознательно я готовил себя к встрече с ним. Что ж, я не собирался прятаться. Стоила бы игра свеч. Стоила бы.
В сущности, кто такая Наталья? Нужен ли я ей?
И нужна ли она мне? Вот сейчас к ней приехал муж, они будут жить вместе, спать вместе, а я вполне спокоен. Сердце мое спокойно, и совесть чиста. Как это понять? А как себя чувствует Наталья? Скорее всего, как обычно: хлопает своими глазищами, улыбается.
Сразу после работы я приехал домой. Предчувствие не обмануло. Не успел разжарить кулинарный шницель, как явился он — муж Натальи Олеговны, загорелый, обветренный первопроходец.
Про него я сразу понял: сумасшедший, хотя бы потому, что в руках он держал букет алых гвоздик.
— Мне, что ли, цветы? — поинтересовался я.
— Вам, вам. Берите. Я из экспедиции привез целую корзину. Берите!
Мне не надо было спрашивать, кто он. Сам сообразил. Звали его Николай Петрович.
Я провел его в комнату и усадил в кресло. Он тут же извлек из внутреннего кармана бутылку молдавского коньяка. Угнездился в кресле плотно, с комфортом.
— Про меня вам кто сказал? Наталья Олеговна?
— Что вы! — смущенный взмах руки. — Она не скажет. Соседка, Кира Яковлевна. Эта все про всех знает. Прохиндейка такая. Да и чего тут знать, через три дома–то.
— Действительно, — согласился я, устанавливая перед ним на шахматном столике рюмки и тарелочку с лимоном. — Водой не запиваете?
— Что вы, что вы!
Бить он меня пока не собирался, настроен был дружелюбно, а некоторое дрожание голоса, нервное мельтешение рук и смущенный взгляд я отнес на счет необычности ситуации. Честно говоря, Николай Петрович мне сразу приглянулся — тихий, доверчивый сумасшедший, с синими быстрыми глазами и плечами тяжелоатлета. На любом конкурсе красоты он мог дать мне сто очков вперед. Когда уж мы выпили да разговорились, я и совсем его полюбил. До самого ухода он так и не оправился от своей застенчивости, коньячок прихлебывал осторожно, аккуратно, лимон сосал беззвучно и следил за каждым своим движением, точно боясь что–нибудь невзначай опрокинуть или поломать. Тактичный милый богатырь. Много рассказывал про свою работу, как они там лазят по первобытным местам, как живут по–братски, как мечтают о перспективах разработки природных богатств. Несколько смешных историй кстати припомнил. Судя по всему, жизнь его не баловала, он ее горбом таранил и теперь дотаранил до докторской диссертации.
Он сказал, что вернулся всего на три дня, уладить кое–какие детали с консерваторами из министерства.
Скоро сезон, сказал он, возможно, решающий для него лично сезон, а еще ни черта не подготовлено. Он сказал — денег нет, очень мало денег.
— Денег всегда мало, — сочувственно огорчился я. — И негде их взять.
Про Наталью Олеговну было сказано всего несколько фраз.
— Вы не подумайте, — заметил Николай Петрович, — я не какой–то там неандерталец. Все прекрасно понимаю. И даже, представьте, не возмущаюсь. Я знал, на что шел. Но Наташу я люблю. И дочь у нас… Хочу уверить, если ей будет плохо — я вас раздавлю насмерть, вот, — он в мечтательном безумии протянул руки к окну, — этими руками… Можете мне поверить на слово. — И добавил совсем уж в мягком забытьи: — Убью тебя, милый человек, как бешеную собаку.
Я не успел отреагировать на угрозу, потому что он тут же сменил тему. Я слушал его интеллигентное дребезжание и жалел его, такого сильного, интересного человека, вынужденного ломать комедию; и себя жалел, за то, что должен его слушать и хлестать без времени коньяк. Я чокался с Николаем Петровичем и видел, любая женщина, даже если не полюбит, будет счастлива связать с ним свою судьбу. Он был из тех, которых мало. Что же такое случилось с Натальей Олеговной? Почему не хочет она с ним быть? Неужели потому только, что силен над женским естеством гнусный закон «с глаз долой — из сердца вон»? Но сейчас–то он здесь, на глазах, дома. Красивый и обаятельный, умеющий раздавить врага насмерть могучими руками. И не она ли сказала утром: «Не хочу!»
