«Может — надвое ворожит», — вспоминала поговорку Фрося, но от Кузнечихи, однако, направилась на хутор Зеленое Поле, к Парашке Заугольниковой. Она вместе с Кузнечихой ходила искать мужа и нашла его в тех же краях — в Самодуровке.
Парашка тоже не обрадовала Фросю.
— Перечислял мой, кого из ближних встречал, а про Егора ни словом не обмолвился… Хотя… Постой, — вспоминала она, — что-то он говорил про Макара и, кажется, про твоего. Память слаба стала… Их же вместе забирали: и моего, и твоего, и Макара с Родионом. Потом рассортировали, должно. А ты сходи… Многие наугад ходят… Разыскивают, случается.
И, не долго думая, Фрося начала собираться в дорогу.
Зарезала курицу, напекла блинов, ситных лепешек, достала из-под загнетки две бутылки самогона, что остались с поминок, на грядке нащипала пучок зеленого лука… В общем, всякого набрала. Самого лучшего и вкусного. Только б Егора разыскать, повидать его, сообщить ему о несчастье… Пусть самогоночкой помянет Ольгу — один или с товарищами, как захочет…
А еще положила в котомку завернутую в тетрадный лист маленькую картонную иконку. Рассудила: есть ли бог, нет ли — никому не ведомо, а вдруг да и в самом деле защитная сила в иконке имеется. Хоть и без этого верит Егор в свое возвращение, а все-таки нелишне и оградить себя от беды — на всякий случай. Спрячет пусть в карман гимнастерки.
Узнала про Фросины сборы Маруся Алутина, кума, упросила ее прихватить и Дашу. Нужно, мол, Макару кое-что сообщить, да и передачу давно не носила.
— К тому же тебе веселей итить будет, — добавила.
А там весть и до Ксении донеслась. Она прибежала к Фросе:
— В Подолянь идешь? Вот кстати-то! Выручай, подруга, возьми с собой Митькю.
Сначала Фрося отнекивалась:
— Заблужусь еще с ребятами… Одной сподручней как-то, сама за себя отвечаешь, никаких тебе переживаниев.
— Мой Митькя понятливый — не заблудится, — уговаривала Ксения. — Он, если что, любого расспросить не побоится.
И Фрося под конец махнула рукой:
— Ладно, что с вами поделаешь: где двое, там и трое. Пусть Митькя собирается. Токо прикажи не реветь, чуть что.
И вот они идут: Фрося Тубольцева, Даша, Митька.
Когда миновали погост, увидели большую деревню Нижнемалиново. Там живет Дашина родня — тетя Зина. У тети Зины трое ребят, а вот мужа нет. Муж, дядя Андрей, лежит на погосте. В армию его не взяли: хромой был. А когда немцы осенью сорок первого пришли, то дядю Андрея по доносу расстреляли. Как коммуниста.
«Давно я тетю Зину не проведывала, — упрекнула себя Даша, — совсем обленилась. Тут всего-то — шесть километров…»
Да, от Карасевки до Нижнемалинова было шесть километров — Даша это хорошо знала. Она заканчивала пятый класс в здешней средней школе. В шестом только два месяца проучилась, а затем нагрянули немцы, и занятия прекратились. «Не будь войны, — посетовала Даша, — я бы уже семилетку кончила».
Они повернули не в сторону школы, а налево, в сторону деревни Верхнемалиново. Дорогу сюда карасевские тоже неплохо знают: в этой деревне находится церковь. Здесь они все крещены, венчаны, сюда по большим праздникам (особенно на пасху) многие бабушки, несмотря на яростные запреты школьных учителей, бывало, приводили своих внучек и внуков, соблазняя их всякими сладостями и батюшкиными просвирками.
Дорога пошла на крутой бугор, поросший лопухами, беленой, полынью, чернобыльником и прочим чертополохом.
Жужжали шмели, пищали в буйнотравье птенчики, беззвучно летали серебристые стрекозы.
Даше захотелось пить. Мечтательно подумала: «Вот бы сейчас у тети Зины оказаться — она бы кваском из погреба угостила… У церкви попрошу тетю Фросю остановиться», — решила она.
И тут Даша увидела, что навстречу ей с бугра спускается… отец. Она рванулась вперед, закричала, протягивая руки:
— Па-а-ап!
Фрося, ничего не понимая, вздрогнула от неожиданного крика.
А Митька крутил по сторонам нечесаной головой: что случилось?
Пока они гадали, Даша подскочила к мужчине в военной форме, ковылявшему по другой стороне дороги. Подскочила — и залилась краской от стыда: надо же так обознаться! А похож здорово: такой же коренастый, круглолицый, а на лбу — такая же гармошка морщин…
Сообразив, что оплошала, Даша отпрянула от военного (тот ничего и не понял), закрыла лицо ладонями, чтобы не заметили ни Фрося, ни Митька, как живым огнем горят ее щеки.
— Что с тобой? — спросила Фрося, хотя догадывалась, что произошло.
— Обозналась.
— Не терпится отца увидеть?
— Не терпится, — призналась Даша.
— Оно так-то, — неопределенно сказала Фрося. — Но нынче уж свидимся.
Митька же ехидно прыснул в кулак. До сочувствия в таких случаях он еще не дорос.
Наконец поднялись на бугор. Отсюда виден был белый купол церкви, вознесшийся над зарослями ракит и тополей.
Даша была любимицей отца. Нет, он не обходил вниманием двух ее младших братьев и двух сестер, поровну и конфетами наделял по возвращении из райцентра, где случалось иногда бывать, и на ноге качал всех по очереди, естественно, кроме повзрослевших уже Даши и Сережки, и на подводе всех разом катал, если выпадало свободное время. Но Дашу он любил особо. Уж больно старательной хозяйкой она была — материной помощницей. С детворой ли скажут ей побыть, печь ли растопить, грядки ли полить — безотказно выполняла всю работу Даша. Ну как такую дочь-послушницу не любить, не носить на руках?!
И училась Даша к тому же прилично, учителя про нее ни разу худого слова не сказали.
Вот за это и удостаивал ее особой чести отец, Макар Алутин. Первую конфету — Даше, вожжи лошадью править — Даше, правой в детской ссоре признать — кого? — Дашу.
— Эх, невеста у меня растет — сто миллионов золотом! — похвалялся, подвыпив, Макар.
— Да она у тебя затворница, — подзуживали мужики.
— Она? У меня? — И, вернувшись домой, вежливо выпроваживал Дашу на вечеринку. «Покажи им, — приговаривал, имея в виду деревню и тех самых мужиков, — какая ты затворница! Только гордой будь! Глазки ребятам строй, но близко не подпущай! Поняла?»
И Даша, вне себя от счастья, готовая расцеловать отца, неслась на вечеринку. Но скромно сидела там, приютившись в уголке (если вечеринка проходила у кого-нибудь в хате), танцевала только «круговые» танцы, ребят и впрямь близко не подпускала. Когда возвращалась домой — ближе к полночи, — открывал ей дверь отец.
— Не запозднилась? — спрашивал он.
— Что ты! Еще и одиннадцати нету.
Любила и Даша отца.
На эту войну он уходил в июле сорок первого. Проводить себя он разрешил только до околицы. Малышню в лобики поцеловал, а Дашу — в обе щечки. «Милый мой папочка, — почти нашептывали ее губы, — неужели ты не вернешься? Неужели тебя могут убить лютые враги? Я не верю, чтобы такого замечательного человека убили». К ее глазам подступили слезы, и если бы она произнесла вслух хоть слово, то они хлынули бы ручьем. Она бы разрыдалась на виду у деревни — в этот день провожали многих мужиков и взрослых ребят.
И, может, верой дочери был жив Макар. Уцелел при бомбежках и в кровопролитных боях под Черниговом, при неудачном выходе из окружения, в плену, наконец. Лагерь, куда он, кстати, попал вместе с Егором Тубольцевым, находился под Конотопом. В первые месяцы войны были случаи, когда немецкие охранники еще не столь рьяно выполняли строгие предписания в отношении русских пленных. Жадные до наживы, они порой за взятку отпускали некоторых красноармейцев.
Посчастливилось и Макару с Егором. Одна сметливая местная женщина выкупила их у конвоира за… серебряное кольцо и пол-литра водки. Принарядилась она в тот день, сняла с пальца обручальное кольцо («Может, и мой Яков к немцам попал, может, и для него кто добра не пожалеет?») и отправилась за город, где, многорядно обнесенный колючей проволокой, находился лагерь для военнопленных.
Притворно, заигрывающе улыбаясь, с опаской, однако же, подошла женщина к охраннику, облизывающему бесцветные усики.
— Пан, я хату строю, хаус по-вашему, мне бы пару солдат на помощь. — И показывает два пальца.
— Цвай?
— Цвай, пан, цвай. А это за услугу, — подала кольцо и из-под цветастого фартука — бутылку. На лице ее улыбка, а в глазах — печаль смертная.
Охранник взял кольцо, положил его на ладонь, полюбовался. Бутылку, весело подмигнув женщине, спрятал в карман.
— Гут, гут… Эй, — поманил он двух пленных, проходивших мимо ворот, — геен зи…
Так оказались Макар с Егором на свободе. Привела спасительница — а звали ее Анной — их в дом к себе, накормила чем могла, остаться предлагала на два-три дня, но мужики в один голос заявили:
— Превеликое спасибо тебе, Аннушка, за доброту твою, но оставаться тут опасно.
И в этот же вечер двинулись в путь, в Курскую область, на родину.
