«А до моей беды никому горя нет. Вишь ты – я справлюсь, а он, кобель маленький, не справится. Он не справится, а у меня инда в костях ломота, – и справлюсь. Ах вы, люди-человеки!» – и, чтобы скрыть от Никиты горечь, вновь окунул голову в воду.
– Подожгут, бай, родня Чижика, – продолжал Никита. – Поднимутся и сожгут. А ведь с меня огонь и на других кинется. Вот и тужу.
– А ввязываться надо было?! Стоял бы в сторонке.
– Да ведь…
– Что «ведь»? Вот теперь и крутись… а выкрутиться не легко.
Они долго молчали.
Дрожал испариной солнечный день.
На гору Балбашиху, шлепая теплой грязью, потянулись коровы. Сторонками, тропочками шли бабы и мужики в поля глядеть хлеб. Сторонкой, извилистой тропочкой пробежала через Крапивный дол Катя Пырякина. Платье развевалось на ней, и вся она как-то распахнулась, раскраснелась от быстрого бега. И Никите и Плакущеву показалось – бежит она из бани.
– Чего? – чуть спустя заговорил Плакущев. – Надо теперь так – жулика, мол, головореза Шлёнку Огнев взял под защиту, а честных людей, народ трудовой – в ре-станку. А я, мол, их из драки отвел, потому и велел вязать родню Чижика. А так – Огнева бы первого в Сосновом овраге на осину повесить. И всех повесить, – как-то неожиданно закончил он и на четвереньках пополз в кустарник: – Уйди! Уйди ты-ы!
Обратно он вышел, обтирая зелень на однобокой спутанной бороде.
– Уф! Айда – пошел!
Поднялись в гору. Никита, чувствуя, что Плакущева испугом не растревожишь, – изгибаясь, забегая вперед, начал с другого конца.
– Ты как теперь насчет «Брусков»-то, Илья Максимович? Время совсем подходящее: Степка сколупнулся, пес его возьми-то. Хи-хи… И не убивай его – сам сколупнулся. А на тех – дунь, и разлетятся… А то еще бают – совхоз за Балбашихой хотят поуничтожить. Вот золотая ямина!
Плакущев шел молча, опустив голову, и только когда Никита легонько толкнул его в плечо – поднял голову. По лицу пробежала тень, глаза сузились, затем широко раскрылись – большие, белые, как у загнанной коровы:
– И для кого, скажи на милость, жилы тянуть? Для кого?… Эх… прощай!
Он пересек улицу, вышел во двор. В сенях навзрыд плакала Зинка.
– Над письмом, чай, над Кирькиным. Не уберегла сокола… ласку свою на свечки тратила. Вот теперь и скули, – упрекнул он Зинку и несколько секунд в нерешительности стоял на пороге, затем раскачался, взмахнул руками, ровно спугивая со своей головы шершней, – пересек двор и взобрался на сеновал.
Никита же долго топтался в переулке и не знал, что ему предпринять. Он даже хотел пойти к Огневу, броситься ему в ноги и сказать: «Спасай: в огонь попал» – и тут же передумал: «А Степка скажет: забирай свой шурум-бурум да иди – спасайся в моем монастыре».
– Ах ты, елки-палки, – пробормотал он и, завидя идущую из сельсовета Стешу, кинулся ей навстречу. – Стешка! Степанида Степановна! Как житье-здоровьице у Степана Харитоныча? Что? – переспросил он, не расслыша Стешу.
– Печаль-то, говорю, у тебя, как у волка к овце.
– Собака. Пра, собака. Ну, дай срок, я те хвост-то прикручу, – пригрозил еле слышно Никита и опять стал, замер на месте, думая о том, как ему избежать удара от племяшей и от артельщиков. «Разве так… к Кириллу в город махнуть? Так и так, мол, племяша, тесть твой бывший, Плакущев, тебя – вором да жуликом… И то…» – он обрадовался такой мысли и, вбежав во двор, крикнул сыну:
– Илья! Заложи-ка Воронка… в город по надобности.
Через некоторое время он уже пылил на Воронке по дороге в Илим-город. Проезжая базарами Алая, услышал оклик. Повернулся. Из окна арестанки, держась за ржавые прутья решетки, кричал Чижик:
– Никита! Дома будешь – накажи, чтобы за пчелами присмотрели. Пускай хоть Маркел Петрович Быков. Погибнут пчелы. А-а?
– Ладно, бай.
– Вот она слобода-то, – позавидовал Чижик. – Сел и покатил… – и, прислушиваясь к соседней комнате, где сидели племяши, застучал в переборку: – Племяши, братики! Слобода-то, мол, ау!..
– Пес старый!
– Что? Аль не нравится сидеть собаками в конуре?…
– Смолкни! – взвизгнул кто-то за переборкой.
По визгу Чижик определил: это самый младший, Петр. Он зимой только женился. Чижику было жаль Петра, но в то же время ему хотелось над кем-то поиздеваться. Он завизжал таким же голоском, как и Петр.
– А ты скули-и. Бабу бы тебе молодую в рестанку, вот не скулил бы… А теперь… Паранька-то, чай, поди, кхы… чай, поди с другим мужиком, кой постарше, не такой сопляк, как ты. А? Чего?
– Смолкни, баим, гнилой черт! Выйдем – сломим тебе башку.
Дверь отворилась. Вошел милиционер и первым вывел Чижика. Чижик умиленно заговорил:
– Племяши, а вы не робейте, и на меня не след в обиде: жалеючи по вас и злоба.
За столом, против юного голубоглазого следователя сидел Яшка Чухляв. Следователь допрашивал Чижика мягким, почти девичьим голосом. Когда он хмурился, на лбу у него появлялась нежная складка, и это придавало его лицу что-то прямо-таки детское. Яшка смотрел на следователя и завидовал ему – его умелому подходу к Чижику.
– Как же так? – спрашивал следователь, чертя карандашом по столу, точно разговаривая со своим давнишним знакомым. – Как же так, дед, ты напал на Василия Пискунова?
– На Шлёнку?
– Ну, по-вашему – на Шлёнку.
– Лошадь-то, мил человек, Васяркина – племянника моего – где сыскалась? Ни в поле, ни где, а у его двора.
– Да ведь она могла подойти и к твоему двору? Тогда, стало быть, ты зарезал Василия?
– Что ты, что ты? – перепугался Чижик. – Разве я подниму руку на племяша?
– Но лошадь-то могла быть у твоего двора? Как же это?
Сбитый с толку следователем, запутанный всеми событиями, горюя о том, что на селе остались без присмотра пчелы, Чижик размяк и тупо уставился на карандашик.
Яшка посмотрел на Чижика – маленького и седенького – и сам задумался. До этого он был уверен – убийца действительно Шлёнка, и даже порывался несколько раз предложить забрать его, но после того как следователь заговорил о лошади, у Яшки у самого закралось сомнение. Яшка хотел отыскать на селе убийцу племянника Чижика и не мог. Отвлекало совсем другое.
«Ясное дело – она теперь к Николаю ластиться будет беда как. Бабы народ хитрый. К нему будет лезть, а обо мне думать, – усмехнулся он, представляя себе, как Катя виснет на тощей шее Николая Пырякина. – А ведь что выходит? Николай-то совсем, стало быть, неспособный… Пустой, как выбитый колос…»
Он вспомнил, как Катя, обхватив руками согнутые в коленях ноги, жаловалась ему на свою тоску:
– Уж что я ни делала, и травой его поила, и от себя гнала – неделю-другую не спит со мной. Сил, мол, Коля, накопи. На меня сила нужна. Нет… После этого – опять пустая. А за что жить-то? Жить-то за что… Яша? Вот и не сержусь на тебя: в тебе силу почуяла.
Яшка улыбнулся, радуясь тому, что Катя признала за ним силу и эту силу носит в себе. Он, гордо выпячивая грудь, посмотрел на следователя, на маленького Чижика, и тут же решил, что ему нельзя радоваться в то время, когда в Широком лежит больной Степан Огнев. И он еще помнит: когда вошел в избу, Стеша даже не улыбнулась ему, как будто его совсем не существовало на свете. Она подошла к Шлёнке, который с забинтованной головой сидел на пороге, и проговорила:
– Дядя Вася, шел бы домой – уснул бы.
А Шлёнка ответил:
– Не пойду: караулить Степана Харитоныча надо. А то нонче ночью все кто-то ходит под окном. Вы спите, а я слыхал – ходит и ходит.
– Мерещится тебе, – проговорила Стеша и кинулась к отцу, а на вопрос: «Кто это там на пороге сидит, собака, что ль?» – тихо ответила: – Шлёнка… дядя Вася… сидит всю ночь.
«Да, Стешка… что же с ней-то? И она может узнать про… сосняк, – но Яшка почувствовал, что, несмотря ни на что, он не может не радоваться сегодняшнему дню. – Да, Стешка, что же с ней-то? Что ж она?» – чуть не вслух проговорил он и опять унесся на Шихан-гору – в сосновый бор, ясно слыша, как аукает Катя – протяжно, призывно и трепетно.
В это время на пороге камеры появился Шлёнка. Он тряхнул рукой и, зажав в кулаке записку, ударил по столу:
– Баил, не я… сволочи… Вот… Удавился. А вы, сволочи, на меня.
Яшка быстро прочитал записку – она была адресована на имя Степана Огнева. Писал Петька Кудеяров – коряво и вразброс:
«Совесть съела, Степан Харитонович, зарезал Василия я. Вот и не сыщу места, утоплюсь где».
Следователь вслух прочитал записку и, так же улыбаясь, проговорил:
– Ну, что ж… поедемте, посмотримте на месте.
У Чижика разом онемело все, он потянулся к Шлёнке:
– Шлёнушка!.. Мил ты человек… да ведь…
– Уйди, блоха! Смажу вот – мокренько останется. Ухо-то вот мне приставь, – и повернувшись к Яшке, расплылся в улыбке… – Степан Харитоныч приказал – ослобонить этого, – он показал на Чижика и племяшей. – А я к вам на «Бруски» собрался, а?
– Хорошо, хорошо, говорю, – пробормотал Яшка и за следователем вышел из камеры.
Обратно подводы катили быстро…
