Подойдя к первому подоконнику, Каган, как любили говорить на кафедре физкультуры, «положил глаз» на позицию и несколько секунд с выражением крайней скуки рассматривал ситуацию на доске.
— У Курдюма элементарно плохо, — сказал наконец скрипучим голосом Каган. — Конь бьет с6, ферзь работает на е4, ладья а2, и нет спасенья от твоих объятий страстных. Курдюм сгорел, как швед под Полтавой. Аминь!
— Уберите от меня этого психа! — нервно закричал Курдюм и отпихнул Кагана от подоконника.
Но Каган снова придвинулся к шахматной доске и, щекоча лица болельщиков своей огромной папуасской шевелюрой, мрачно заявил, что ферзь должен работать только на е4.
Эти слова вывели Тараса из состояния полной коматозности, в которое он был погружен с момента убития своей активной пешки курдюмовским белопольным слоном. Тарас внимательно посмотрел на Кагана и, положив ему на грудь свою могучую длань, молча отодвинул в задние ряды болельщиков. Но неугомонный Каган и оттуда продолжал подавать громкие реплики о ферзе, который должен работать на е4.
— То есть, Каган выдает здесь совершенно ублюдочные варианты, — вынужден был сделать заявление для болельщиков Тарас. — То есть, я играю абсолютно другой вариант. Слон аЗ — чих!
Слово «чих» на языке кафедры физкультуры обозначало обыкновенный «шах». «Олимпиец» Тарас не зря так долго анализировал позицию: в расположении курдюмовских пешек мгновенно образовалась смертельная брешь. Курдюм пытался было наглым выходом короля навстречу тяжелым фигурам противника создать абсурдную ситуацию, но Тарас тут же перебросил обе свои ладьи на другой фланг.
— Матуй его, матуй! — закричал из задних рядов болельщиков нетерпеливый Каган. — Куда же ты уходишь к далекой бабушке?
— Сперва харчить легкий материал, — лаконично объяснил Тарас свой фланговый маневр.
Курдюм проигрывал с катастрофической быстротой. Он последовательно, как и обещал Тарас, потерял половину своих пешек.
— Клен ты мой опавший, — позволил себе наконец Тарас первую самостоятельную шутку.
Болельщики сочувственно захохотали, и Курдюм высокомерно сдался.
С разгромом Курдюма шахматная толпа около первого подоконника распалась. Тарас и Курдюм отправились на лабораторные работы, то есть пошли играть в «подкидного дурака» по часам, Каган поехал сеять разумное, доброе, вечное на свои минимальные курсы по повышению, а Пашка Пахомов, вполне удовлетворенный всеми услышанными во время шахматной игры разговорами, перешел ко второму подоконнику кафедры физического воспитания.
Расстояние между первым и вторым подоконниками было небольшое — всего несколько шагов, но разница между ними была огромная. Если первый подоконник олицетворял собой буйство логической мысли (стиль Курдюма), хотя и облеченной в форму шахматной игры (стиль Тараса), то второй подоконник ничего общего ни с одним видом рационального мышления не имел, а, наоборот, был полностью эмоционален, являя, так сказать, романтическое, женское начало кафедры физического воспитания и спорта. Здесь собирались поклонники только двух видов спорта — волейбола и баскетбола, которые были представлены двумя постоянно действующими персонажами, а именно: Славкой и Нонкой.
Это были даже не просто постоянно действующие персонажи. Славка и Нонка если не дежурили на втором подоконнике круглосуточно, то во всяком случае первыми приходили сюда и последними уходили. Совершенно невозможно было понять, когда же они учатся. Славка кончала философский факультет, Нонка была аспиранткой химического факультета.
Славка считалась лучшей баскетболисткой университета. Это была стройная белокурая девушка с приятным, твердым лицом и красивыми серыми глазами. Она играла в первой сборной команде университета в нападении и отличалась быстротой, резкостью, напористостью и прыгучестью. От Славки вообще веяло чем-то нордическим, варяжским — холодным и сильным. За ней многие пытались ухаживать, но Славка презирала любовь и была безраздельно преданна только баскетболу и философии.
Нонка играла в волейбол. Она была старше Славки. Всю войну Нонка провоевала летчицей в женском авиаполку, имела много боевых наград и еще больше — ранений, и поэтому весной и осенью, когда начинали болеть старые раны, приходила на кафедру физкультуры прихрамывая, а иногда даже с палкой. На кафедре физкультуры Нонку называли «бабушкой русского волейбола».
Когда Пашка подошел ко второму окну, Нонка и Славка, как обычно, уже сидели на подоконнике, а внизу около них группировалась компания болельщиков человек в десять.
— Нонка! — выступил вперед один из болельщиков. — Ты видела в МАИ нового нападающего?
— Сапог, — презрительно сморщилась Нонка.
— А ты видела, как он поливает с обеих рук? Гвозди забивает!
— А пас? — ехидно спросила Нонка. — Есть у него пас, у этого гвоздильщика?
— Зачем ему пас, когда он до пупка над сеткой выпрыгивает? Ему всегда на удар выкинут.
— Ты бы помолчал, теоретик, — холодно сказала Нонка. — Вам бы только гвозди заколачивать да пупок над сеткой показывать. Где ты видел приличную команду без хорошего паса, а?
Зарвавшийся «теоретик» не нашелся что ответить на этот профессионально поставленный вопрос и ретировался.
— Колы, гвозди, клопштосы, — недовольно ворчала Нонка, — одни будут на афишку играть, а другие за них пшенки по всей площадке подбирать. Это раньше так играли…
Слушатели, почувствовав, что Нонка настраивается на воспоминания, придвинулись к подоконнику ближе.
— Раньше, знаете, какие «кузнечики» были? — рассказывала Нонка. — Не только пупок — пятки противнику над сеткой показывали. Один Чинилин чего стоил. Зря, что ли, его «козлом» прозвали?.. Бывало, кэ-эк выпрыгнет, кэ-эк сложится назад пополам, да кэ-эк врежет! Только пыль столбом стоит! После его ударов мяч снова зашнуровывать приходилось.
— А он сейчас играет? — спросил кто-то из болельщиков.
— Сейчас не играет, — вздохнула Нонка.
— Почему?
— Руку ему на войне оторвало, — сказала Нонка и потрогала лежащую за спиной на подоконнике палку, которую она в тот день почему-то захватила с собой, хотя осень уже давно прошла, а до весны еще было далеко.
На третьем подоконнике физики-лыжники «звонили» по поводу предстоящего лыжного кросса. На физическом факультете были самые лучшие лыжники в МГУ, но первое место в прошлом году почему-то заняли пронырливые химики. На третьем подоконнике этот печальный факт объясняли тем, что накануне соревнований (буквально в ночь перед кроссом) химики изобрели совершенно новую мазь, в создании которой принимал участие якобы сам академик Несмеянов, бывший декан химического факультета, и что именно эта новейшая мазь и решила исход борьбы.
Пашка не стал задерживаться и возле четвертого подоконника, на котором проходило заседание бюро фехтовальной секции — и, кстати сказать, весьма своеобразно. Председатель секции, разложив справа и слева от себя ведомости по уплате членских взносов, одиноко и гордо сидел на подоконнике, а все остальные члены бюро, находясь на уровне колен председателя своей секции, стояли около подоконника.
Эта разница в «высоте положения» между председателем и членами бюро никого из постоянных посетителей кафедры физкультуры, конечно, не удивила бы. В те годы, о которых идет наше повествование, в старых корпусах университета на Моховой улице царила жуткая теснота: академики и лауреаты толпой, плечо к плечу, стояли возле приборов и электронных установок; признанные материалисты вынуждены были сидеть в одних комнатах с недобитыми идеалистами; стены одной и той же лаборатории зачастую вмещали в себя радетелей как органической теории происхождения жизни на Земле, так и неорганической, не говоря уже о том, что сторонникам учения академика Лысенко сплошь и рядом приходилось мыть пробирки под одним краном с вейсманистами и морганистами. В связи с этим коммунальным перенапряжением в старых корпусах Московского университета прочно вошло в привычку проводить комсомольские собрания на лестничных клетках, коллоквиумы — на чердаках или в подвалах, членские взносы собирать в гардеробе, а заседания всемирно известных научных кафедр порой проходили на запасных, черных и винтовых лестницах: председательствующий — профессор, глава кафедры, — сидел на железных ступеньках где-нибудь на третьем этаже, доценты на втором и на первом, а самые нижние чины кафедры, аспиранты, ютились в котельных, невольно посвящая в тайны своей науки коренных обитателей этих помещений — истопников.
Не задержался Пашка и около пятого подоконника, где верзила-самбист Леня Цопов с исторического факультета, имевший два прозвища — Бульдозер и Стегоцефал, — рассказывал о недавно закончившемся первенстве мира по самбо. Леня входил в сборную страны и только что вернулся из Парижа. На нем был умопомрачительный зелено-желто-бело-малиново-голубой свитер.
