Митенька, который сидел на корточках в углу кузницы, был яростный враг наш. При Временном правительстве он был заведующим земельным комитетом и вместе с Николаем Гагариным выступал против изъятия помещичьей земли. После Октябрьской его выгнали из комитета, отобрали два участка земли, но он не успокоился и принялся тайком арендовать землю.
Вредный человек Митенька. Умный, начитанный. Он куда опаснее, чем Гагарин Николай, мельник Дерин, лавочник Лобачев. Он вожак богатеев. Многие и теперь слушаются его.
— А зачем это мне плавиться? Зачем? — быстро спросил он.
Илья хотел что-то ответить ему, но, увидев меня, пошел навстречу, вытирая руки о фартук.
— Здорово, здорово! — Он протянул мне жесткую, как ремень, ладонь. — Слышал я, что ты приехал, да не пошел к тебе. Думаю — э-э, нет, сам придет, коль не зазнался.
— Что ты, Илья? Зачем мне зазнаваться?
— Ну, как же? Ты секретарь укома, и ты редактор газеты, и еще что-то на тебя навешали.
— Добавь еще: член упродкома, заведующий внешкольным подотделом.
— Что это еще за внешкольный? Чем ведает?
— Ликвидацией неграмотности среди населения, организацией библиотек, изб-читален, народных клубов.
— Нахватал. А справишься?
— Надо справиться. Я не один. Есть помощники. Ты не знаком с моим товарищем? — кивнул я на Никиту.
— Пока нет. Кто он такой?
— Рабочий из Питера.
Митенька, на которого я нет-нет да поглядывал, как и он на меня, не вытерпел:
— Продотрядчик, что ль?
— Здравствуй, дядя Митя! — Я подошел к нему, протянул руку. — А ты все такой? Все борешься против большевиков?
— Он твердит, как попугай: «В борьбе обретешь ты право свое», — усмехнулся Сатаров, секретарь ячейки, рослый мужик с крупным носом и большими глазами.
Митенька огрызнулся на Сатарова:
— Пора тебе, долгоносому, знать, что это не наш лозунг, а правых эсеров.
— Один черт — правые, левые. Что я, не знаю? — вдруг заорал на него Сатаров.
— А ты перебежчик! — намекнул Митенька на то, что Сатаров некоторое время был левым эсером, а потом перешел к большевикам.
— Ты бы рад перебежать, да тебя не примут. Ты кто? — еще громче закричал Сатаров. — Ты без подделки чистопробный империалист. О Керенском плачешь. Чехословакам радуешься. Гришка-матрос верно говорит: «В нем, слышь, в сухом черте, гидра сидит о тринадцати головах. И все головы ядовиты».
— А ты, а ты? — Митенька вскочил.
Прозвище «гидра», да еще о тринадцати головах, данное ему Гришкой, он решительно не выносил.
— А ты — барбос! Как есть барбос. И бреши не тут, где честной народ, а на плотине.
Они сцепились, и не впервые, к великой потехе мужиков. Кузнец Илья поджал живот, хохотал, забыв, что пора наваривать лемех, который уже раскалился.
Васька выхватил лемех, кузнецы начали ковать его под горячий спор и смех мужиков. Ко мне подошел Никита.
— Кто такой? — кивнул на Митеньку.
— Это, друг Никита, штучка, — шепнул я, — деревенский кулак. Он еще даст себя знать. Приглядывайся к людям.
Отковав лемех, Илья окунул его в воду, затем бросил почти под ноги Митеньке.
— Получай, Архипыч, да не лайся. Гони десять фунтов муки.
Лемех был Митенькин.
— Ну, что же, — обратился Илья к нам, — искупаться, что ли?
— А кузница? — спросил я.
— Брательник управится. Да вот сколько помощников! — указал Илья на мужиков.
Мы направились к плотине, перешли на ту сторону, где пруд граничил с ржаными и яровыми полями.
Вдоль отлогого берега стояли густые ивы, низко склонившиеся над водой. Ивы были старые, толстые, с гнилой сердцевиной. В дуплах, видимо, ребята разводили огонь — стенки обуглены. Корявые сучья с густыми листьями касались воды, словно пили ее. Толстые, облезлые корни лежали поверх земли.
Здесь, в тени, защищенные от палящих лучей солнца, мы и уселись.
— Вот какие дела-то… — начал Илья, снимая рубаху. — Стало быть, чехи Самару заняли?
— Заняли.
— Да-а. Их, слышь, много?
— По всей дороге от Пензы до Байкала растянулись. Корпус тысяч в шестьдесят.
— А с Царицыном как?
— В Царицыне бои идут с Красновым. Атаман, царский генерал, пытается перерезать железную дорогу от Царицына, чтобы не допустить провоз хлеба в Москву. Ленин послал приказ — разбить белогвардейцев, собрать хлеб на Дону у казаков и отправить в Москву. Царицын — это хлеб с юга. Как у вас тут кулаки поживают?
— Поживают да чехов поджидают. Да, дело трудное, — вздохнул Илья.
Никита рассказал о Питере и о том, как живут рабочие, о письме Ленина к рабочим, о посылке их в деревню за хлебом. Об организации комитетов бедноты.
— Хлеб, Илья, хлеб нужен. Для этого и создаются комитеты, чтобы как следует потрясти кулаков. Взять у них все излишки. Найти припрятанный хлеб. Пресечь спекуляцию хлебом! Строго проводить хлебную монополию. Словом, к вечеру созови собрание ячейки. Коммунисты честные?
— Они почти все из бедняков.
— Ну, бедняки тоже разные бывают. Как Володька Туманкин?
— Володьку не надо звать, — сказал подошедший Сатаров. — Болтлив, как черт. Не надо и Олю Козуриху, хотя она и пастуха жена. Пустая балаболка.
— Осип Пешеходов не лучше ее. Тот попу в рот глядит. Как же, певчий бас, апостола в церкви читает, глотку дерет.
— По-моему, надо всех созвать, — сказал я. — Дело в том, что из отобранного хлеба половину разрешается оставить для бедноты. Так что им не выгодно будет болтать, хлеба не получат.
Первым бросился в воду Сатаров. Ухнув, он нырнул и долго скрывался под водой. Вынырнул черт знает где. Густые волосы закрыли ему лицо. Фыркнув, он огласил воздух зычным голосом и замахал саженками.
— Вот идол! — промолвил Илья. — Через ров плывет, а там крутит. Погибнет, как жеребец Лобачева! Затянет на дно, утащит в омут.
Но Сатарова не затянуло в омут. Он уже доплыл до островочка, который всегда был для ребятишек загадочным. На островке, остатке старой плотины, росли две громадные ивы. Старая плотина, когда была насыпана новая, ушла под воду. Настоящий ров, вернее обрывистый овраг страшнейшей глубины, находился между старой плотиной, построенной еще при крепостном праве, и новой, саженей на двадцать ниже ее. Здесь, в этом промежутке, никто не решался купаться. Тут верная смерть. Крутит.
— Ого-го-го! — раздалось с островка. — Давай!
— Я тебе, черту, дам! — пробормотал Илья, тоже бултыхнулся и с криком поплыл к Сатарову.
Теперь наша очередь.
— Никита, ты хорошо плаваешь? — спросил я. — Если плохо, иди во-он туда. Там с берега мельче, а тут, смотри, сразу обрыв.
И верно, прямо перед нами лежала темная бездна. Вылезть из пруда можно, лишь уцепившись за сучья или за корни ивы.
— Что ты меня пугаешь! В Неве купался.
— У вас в Неве берег отлогий. Иди подальше. Здесь никто не купается, только смельчаки, вроде вон тех отчаянных.
Скоро и Илья достиг островка. И оба кричали и махали нам.
— Эх, была не была! — И я бросился в пучину. Как ни жарко было, вода показалась мне холодной, а когда плыл надо рвом, прямо ледяной. Да так и было. Подо мной несколько сажен пропасти, а на дне бьют холодные родники. При воспоминании о том, что подо мною бездна, все время круговорот — от теплой сверху и холодной снизу воды, — я невольно почувствовал головокружение. И даже дыхание захватило. Некстати вспомнил, что у некоторых пловцов над этим местом будто ноги судорогой сводит. И только подумал, как мне будто нож в икру врезался. «Нет, не поддамся, — решил я. — Чтобы в своем пруду утопиться? Такая смерть на смех курам». Я перевернулся вверх животом. Это лучший способ плавания, хотя и медленный. Плывя так, я смотрел в небо. Там, в выси, тоже как в бездне, но уже совершенно бездонной, плавали перистые облака, курчавые барашки. Они были в несколько слоев и двигались тихо, еле-еле, а может быть, и совсем не двигались. «Вот и жди, когда они соберутся в кучу, в дождевую тучу», — сложилось у меня.
Затем, повернув голову, чтобы посмотреть, далеко ли до островка, заметил, что на западе, на краю горизонта, будто кем-то выпираемые, поднимаются густые с белой проседью облака. Лицо палит солнце, светит прямо в глаза. Я зажмурился и сильнее, как веслами, заработал руками. Вдруг стукнулся о что-то головой, и одновременно надо мной раздался дружный хохот. Словом, я прибыл на необитаемый остров, где уже обосновались председатель и секретарь ячейки. Они подали мне руки и выволокли из воды.
— Ну и ну! — удивился Илья. — Ты просто герой. Посмотри-ка туда.
Оказывается, я не заметил, что повернул от старой плотины к новой и проплыл над самой страшной глубиной, над которой даже на лодке никто не решается плавать.
— Ничего особенного, — ответил я, невольно содрогаясь. — А потом — когда не знаешь опасности, ничего.
— Ноги судорогой не сводило? — спросил Сатаров.
