Наконец, заскрипев, отворились ворота, и парикмахер узнал поздних гостей. Недоумевая, пригласил в саклю. Когда засветилась керосиновая лампа, глазам пришельцев предстала комната, в которой все было неприбрано, разбросано, неопрятно; не сразу удалось найти места, где можно было сидеть.
Перебивая друг друга, размахивая руками, мулла и могильщик стали объяснять Адаму, что от него требуется. Вскоре у горбуна голова пошла кругом: неискушенный в тонкостях шариата, полусонный, он совсем растерялся; сперва пытался расспрашивать, но чем больше объясняли, тем меньше понимал и, наконец, почел за благо просто соглашаться со всем, что говорили эти почтенные люди. И когда его спросили: «Ну, как?» — он промолвил, солидно кивнув: «Все ясно!»
На всякий случай Шахназар и Хажи-Бекир еще несколько раз повторили все сначала, а затем мулла приступил к обряду бракосочетания. Он посадил рядом невзрачного Адама и статную Хеву — совсем так же, как два года назад посадил рядом Хеву и Хажи-Бекира.
— Как тебя звать? — спросил мулла, остановив бег четок в руке.
— Ты что, смеешься надо мной, что ли?! — вознегодовала Хева. — Ты что, не знаешь, как меня звать? Да я же сегодня кормила тебя хинкалом…
При воспоминании о хинкале у могильщика возобновились боли в глотке; он сморщился и плюнул: слюна была горькой. Шахназар недовольно покачал головой, и возмущенная Хева хлопнула в ладоши.
— Вахарай! И не стыдно, такой большой человек, и так врет… — Она повернулась к Адаму. — Понимаешь, он отрицает, что я угощала его хинкалом…
— Я не отрицаю, — возразил Шахназар. — Прошу не перебивать и отвечать, когда я спрашиваю. Так нужно.
— Отвечай, когда говорят! — вставил и Хажи-Бекир.
— А ты не приказывай, ты мне не муж! — перебила Хева, сама удивляясь своей дерзости; впрочем, она все еще чувствовала себя незаслуженно обиженной.
Мулла не дал Хажи-Бекиру возразить ни слова, еще раз объяснил, что совершается религиозный обряд и надлежит совершать его чинно и благолепно.
— Итак, как тебя звать, женщина?
— Хевой зовут меня. Хе-вой!
— Ты согласна стать женой этого человека, что смиренно сидит рядом с тобой?
Мулла показал на Адама, который смотрел на Хеву о жадным любопытством, не в силах отвести глаз.
— Нет! — сказала Хева.
— Не говори так, дочь моя… Время дорого каждому! — как мог мягче сказал Шахназар.
— Скажи, хорошая, «да»! — пролепетал Адам.
— Ну, да!
— Будешь ли ты, дочь моя, любить этого человека до той поры, когда смерть разлучит вас? — снова вопросил мулла.
— Что ты говоришь? — встрепенулся Хажи-Бекир. — Как так?! Завтра она должна вернуться…
— Да не мешай ты… Так надо! Ну, отвечай, дочь моя!
— Нет. То есть да…
Уже и Хева устала от всей этой канители.
— Хорошо, дочь моя! А тебя как звать? — обратился мулла к парикмахеру.
— Что? — Горбун не сразу понял, что обращаются к нему.
— Как звать, спрашиваю.
— Меня?
— Конечно же, не меня, раз я спрашиваю.
— Меня же каждая собака знает…
— Имя, имя твое!
— Адам. Но так меня никто не называет.
— Не о том речь. Согласен ты стать мужем этой женщины, что сидит рядом с тобой, покорно склонив голову?
— Еще бы!
— Ты будешь любить ее до той поры, когда смерть разлучит вас?
— Да. Готов любить и после смерти.
— В таком случае пророк согласен, чтобы вы были мужем и женой! — возгласил мулла.
— О, благодарение тебе, пророк! — Адам воздел руки к пыльному потолку.
Шахназар пробормотал молитву и добавил, обращаясь к Хеве:
— Ты уйдешь от него, как только он скажет те слова, что сегодня произнес твой бывший муж. Поняла?
— Поняла, — покорно отозвалась Хева.
— Ну, дело сделано — вассалам-вакалам! Мне пора в дорогу, а тебе, Хажи-Бекир, домой.
— Да, да! — сказал Хажи-Бекир и встал. Улыбнулся горбуну, похлопал по плечу и сказал: — Ну, Адам, смотри! — И погрозил пальцем.
— Хажи-Бекир, дорогой, не беспокойся: век не забуду твоей доброты. Спасибо, что сдержал слово. Ты настоящий мужчина!
— Какое слово?! — удивился Хажи-Бекир.
— Ты же сегодня клялся выдать за меня дочь. Ну, дочери нет — так ты привел свою жену. Вот ты какой добрый! — восхищенно сказал Адам, провожая гостей. У дверей он обернулся к Хеве. — А ты, дорогая, приготовь добрый ужин: надо же нам отметить такой день!
— Ну и противный у тебя голос… — промолвила Хева.
— Что голос, родная! Селезень некрасиво крякает, да нежно любит…
— Смотри-ка, говорит как настоящий муж! — засмеялся Шахназар.
— А что ж?! — весело возразил Адам.
— Ну-ну, валяй! — сказал Хажи-Бекир, довольный, что все наконец уладилось, и, оглянувшись, добавил: — А ты, Хева, не давай себя в обиду.
— Еще чего! — буркнула Хева, разжигая огонь в очаге. — Хватит с меня обид: сыта по горло…
— Зачем обижать?! — заголосил Адам. — На руках буду ее носить!
Мулла и могильщик так и прыснули, представив Хеву на руках у маленького горбуна: шутка была превосходной.
И только Хева даже не улыбнулась. Всегда безропотная, она делала все, что приказывали родители; потом вышла замуж и стала делать все, что приказывал муж и что должна, по ее представлениям, делать жена: стирала белье, доила корову, готовила еду, прибирала в доме, стелила постель, точила долота, которыми муж выбивал орнамент и надписи на каменных надгробьях.
Адам проводил гостей до сакли Хажи-Бекира, где Шахназар вскарабкался на коня; тут мулла впервые увидел на парикмахере хорошую каракулевую папаху и сразу попросил охрипшим от жадности голосом ее продать. Однако благодарный и щедрый горбун предложил обменяться; впрочем, папаха муллы была еще не слишком поношенной…
Довольный Шахназар уехал в ночь, мурлыкая в бороду известную песню: «Хорошо, когда все хорошо, когда светит солнце, хорошо, когда в небе месяц, хорошо, когда в кармане деньги! Легко шагать, легко дышать, легко быть умным, когда есть деньги!..»
А парикмахер поспешил в сельмаг, чтобы купить к ужину такую же бутыль, какую видел сегодня в руках Хажи-Бекира: человек неопытный, он думал, что жен необходимо поить светлым геджухским вином.
А когда с бутылью вернулся домой и открыл дверь, застыл, не веря глазам: в комнате было прибрано, чисто, уютно и тепло, в очаге весело потрескивали дрова и плясало золотистое пламя, на огне кипел котел, а у очага сидела Хева и готовила приправу к чечевичной похлебке. Пораженный, стоял горбун, не смея переступить порог. «Вот что значит женщина в доме!», — думал он очарованно.
— Что стал? Заходи! — сказала Хева. И Адам вошел в комнату.
СЛУХИ РОЖДАЮТСЯ НА ГУДЕКАНЕ
А Хажи-Бекир, чтоб сократить ожидание, сразу лег спать. Но было в сакле непривычно тихо, не слышалось рядом дыхания Хевы, комната казалась пустой и неуютной, и могильщик тщетно ворочался с боку на бок. Не стерпев, оделся Хажи-Бекир, плюнул в сердцах и обещал Хеве завтра же добрую порку, а пока пошел, чтоб скоротать вечер, на сельский гудекан — место, где собираются жители села побеседовать, обменяться новостями, сообща подумать над происходящим в Шубуруме, в Дагестане, на всем земном шаре и даже в космосе.
Шел Хажи-Бекир темными проулками, изредка освещенными скудным светом из окна сакли, шел, гремя камнями, оступаясь, но было все это ему привычно, обыкновенно; и Хажи-Бекир никогда не думал, что можно жить иначе, что где-то есть освещенные улицы, асфальтовые дороги, сады и парки, кино, театры, концерты, выставки… Пока человек не знает, что есть в мире апельсины, он довольствуется морковкой. Многим в ауле казалось, что им хорошо живется — есть хлеб, есть во что одеться, есть сакля, есть очаг, есть куры, есть козы и даже бараны… Столетия могли бы пройти над Шубурумом, и все оставалось бы прежним. Беда, когда человек спокоен, когда покидают любознательность и дерзость, горячее недовольство собой и другими: стареет тогда человек, обрастает жиром да ленцой, из живого существа делается полурастением, которому довольно тепла да пропитания…
Шубурумский гудекан уютно устроился под навесом веранды сельского охотника Кара-Хартума. Как известно, горская сакля по второму этажу опоясана поднятой на столбах верандой. Вот здесь-то под верандой и лежат в беспорядке камни да бревна, на которых сидят собеседники. Когда охотник дома, он ставит на окошко в первом этаже керосиновую лампу… В Шубуруме все еще нет клуба, хоть и не раз решали всем миром, что клуб надо построить. Вот и приходится довольствоваться гудеканом под верандой, а редкие киносеансы да лекции устраивать в мечети. Впрочем, люди не ропщут: на гудекане собирались отцы, собирались и деды, и оттого здесь все вроде бы даже мило сердцам внуков.
Сегодня тут много народу. В горном ауле под самыми снегами Дюльти-Дага вечера холодные, и люди одеты тепло, все больше в тулупах с длинными рукавами. На самом почетном камне восседает худощавый старик Али-Хужа. В прошлом был Али-Хужа красным партизаном, в схватке с турками при ауле Маджалис потерял большой палец на правой руке, но и теперь, забывшись, иной раз восклицает: «Во!» — и выставляет правый кулак без пальца. Был Али-Хужа горячим энтузиастом новой жизни, первым спустился с гор на всенародную стройку, когда рыли Октябрьский канал, чтоб оросить засушливые земли у Каспия. Но и он с годами поутих и выдохся среди спокойных, самодовольных шубурумцев, стал просто сельским балагуром. Но в этом есть у него неугомонный соперник, старый Хужа-Али, с которым, говорят, со дня рождения Али-Хужа еще ни разу не сошелся во мнениях. Скажет Али-Хужа, что это белое, а Хужа-Али уже протестует: «Неправда, черное!» И никакие посредники — маслиатчи — не могут их привести к общему знаменателю. И, пожалуй, к лучшему: ведь из белого с черным только и может получиться серость. Впрочем, сегодня Хужа-Али на гудекане нет, и оттого беседа тише обычного и серьезней: говорят о переселении вниз, на равнину. Али-Хужа жалеет, что не смог утром прийти на собрание.
