— Спокинул на кого, лебедик мой? Убили тебя злодеи злодейские!
Мирон Евстигнеич нахмурился, ушли глазки серые под брови.
— Ну, дура. Про чего это ты? Кто убил? Сам убился. Звони больше.
— Да как же мне теперь век жить-тужить?
— Ну, гляди, истужилась в лучинку. Потужишь да забудешь. А это ты выбрось из глупой башки, будто убили.
— Мальчонка вот, куда я с ним денусь?
Метнул косой взгляд Мирон Евстигнеич на Яшку хмурого да зеленого, буркнул:
— После праздников в контору придешь — переговорим. А теперь вот мой приказ — ныне же вечером хорони.
— Да как же это? И трех дней не лежал…
— А, говорить с тобой. Сказано, ныне — значит, надо. Поняла? Да гляди, не больно слова-то распускай: «Убили». Кто убил-то?
Растерялась баба, туды-сюды, а Мирон Евстигнеич одно слово:
— Ныне. Я и работников пришлю. Гляди, баба.
И пошел, громыхая лапищами. И через полчаса наскочили мужики, бабы каркуновские, засновали туда-сюда, враз вынос, в церковь — опомниться никто не успел, уже гроб в церковь тащат, уже отпели, — скоропыхом все. Прощаться сам хозяин опять приходил, и пешком за гробом шел — до кладбища. Пьяным пьяно было во всей Жгели. Так пьяненькой толпой и шли за гробом. Уже в сумерках зарыли гроб в землю. Сам Мирон Евстигнеич перекрестился, сел в пролетку и потек куда-то.
— Куда это он? — гадали в толпе.
— Надо быть, к становому, улаживать.
— Становой уже сам был у него. Все улажено.
— Гляди, на хватовску дорогу повернул.
На улицах везде — песни, крики, и опять за торфяными кучами на поляне орут ребятишки: «давай, давай, давай!». И ежели поминают кто про покойника, поминают восхищенно, но не жалеючи:
— Эх, и жулик был, царство ему небесное!
И еще тишком рассказывают: вчера Мирон-то Евстигнеич всех гостей разогнал.
— Ну, — говорит, — гости дорогие, попили, поели, а теперь домой пожалуйте. Мне не до вас.
И гости турманом от него, хотя приехали по-бывалошному — на три дня.
Через неделю отпраздновали. Опять задымились в Жгели трубы и зашумели горны столбами огненными, опять спозаранку глазасто засветились окна в корпусах, и люди, с прожженными водкой утробами, томились за токарными станками, у горнов, в мяльной, в живописной. И опять за стеклянной перегородкой в углу, в конторе, поглаживая рыжую бороду, сидел сам Мирон Евстигнеич. Сидит, улыбается довольный. И от хозяйской улыбки довольной будто свет во все стороны. Шепотком говорили:
— Уладил все. И Степку-то хватовского к себе в кучера нанял — на место Палача.
— Да ну-у?
— Ей-богу. Приезжал сам к нему. «Иди, говорит, ко мне служить, а то засужу».
— И пошел?
— А как же? Пойдешь. Кому в каторгу охота?
— Вот. Ждал, чать, тюрьмы, а попал на само перво место.
В сенях конторы маячит Сычиха — Палачева жена — и мальчонка при ней. Хотела с утра идти, как приказал хозяин: «после праздников приходи», да бухгалтер отсоветовал.
— Погоди, баба, поглядим, каков он. Ежели зол — и ходить не стоит, а ежели добрый, — тогда пойдешь.
Перед обедом объяснилось: добрый.
Бухгалтер Сычихе пальцем кивнул — иди, дескать. Баба вытулила спину, будто от горя, ухватила, сына за руку, к стеклянной двери подошла и только через порог, — кувырь прямо головой к резной ножке хозяйского письменного стола. Мирон Евстигнеич погладил бороду, сказал:
— Встань. Я не бог, кланяться-то мне. Чего надо?
— Не дай с голоду, батюшка, умереть сиротам.
— Ну, с голоду. Гляди, изголодалась, тумба. Говори толком.
— Вот мальчонку-то возьми, батюшка.
И толкает Яшку вперед. А Яшка сбычился, уперся, нейдет.
— Э-э, мозгляк какой. Куда его суну?
— А ты, батюшка, не смотри, что мозглявый. Умный он у меня, разумный.
— В отца, поди? — насмешливо пробурчал Мирон Евстигнеич.
— Куда в отца. Лучше, батюшка. Он у меня и цифирь произошел.
— A-а, цифирь? Ну, что ж, поглядим.
И темными глазами насмешливо прямо в лицо мальчугану глянул.
— А загадки можешь отгадывать? Ну-ка, угадай: под крыльцом, крыльцом яристым, кубаристым, лежит каток некатанный; кто покатает, тот и отгадает.
Яшка вдруг улыбнулся во весь рот:
— Это я знаю. Это книжка.
— Ага. Знаешь. Так. Ну, а вот: один заварил, другой налил — сколь ни хлебай, а на любую артель еще станет.
— Опять книжка.
Темные глаза у Мирон Евстигнеича глянули удивленно.
— Ого, да ты, малый, тямкий. Ну, что ж, мать, оставь, поглядим. В контору приспособлю. Только уж очень он у тебя тощой. Плохо кормишь что ль?
И, не дав время ответить, крикнул:
— Матвеич, подь-ка сюда.
А бухгалтер уже здесь, у двери.
— Куда бы нам этого мальчонку? Гляди, пригодится.
V
Вразвалочку, неторопко, как купчиха сытая, идет время в Жгели. По зимам поют вьюги над лесами да над полями жгельскими, мечут сугробы. Да где ж? Не затушить горнов бурливых, не загасить труб этих кадил дьяволовых, — гляди, сколь сажи кругом оседает на белейшем снегу по ближним полям и лесам.
А теперь уж и вовсе: Каркунов новые корпуса воздвиг, трубу-то взгромоздил в сто четыре аршина вышиной — вот самое небо подопрет. Еще растолстел, еще раздобрел — гордится, что каркуновский товар теперь в Персию, в Туркестан пошел, спорит с императорскими фарфорами.
— Мы, — говорит, — его если не качеством, так ценой забьем. Мы, — говорит, — покажем ему. Мы, Жгель, дело старое, мы при царе Алексее Михайловиче еще муравлену посуду делали. У нас, — говорит, — опыт. А эти что же? Глину везут с Урала, топливо — с Дону, рабочим — втридорога. А у нас все под рукой. И дома и замужем. Не-ет, где же. По происшествии времени мы развернемся, а он сгаснет.
И правда, развертывался все шире и шире. Контора теперь — одной конторы сорок семь человек. И Яшка Сычев первый деляга в новой конторе. Ежели Мирону Евстигнеичу ехать куда по делу и подручного верткого взять, он берет Яшку. Слушок ходит: не нахвалится хозяин Яшкой.
— Отец хороший слуга хозяину был, а сын еще лучше.
Гляди, пошутит иной раз Мирон Евстигнеич:
— Жил-был человек Яшка, на нем была серая сермяжка, на затылке пряжка, хороша ли моя сказка?
Где это видано, чтобы такой урядливый хозяин со слугой пошутил? Как надо по-доброму? Строгость нужна, спрос нужен, а не шутка.
Яшка в пиджаке сером, рубашка с отложным воротом и галстук веревкою с помпонами на концах. Причесан Яшка с пробором, кудерьки над висками. И все-то знает Яшка, во все вникает.
— В кого ты, Яшка? Отец-то у тебя дурковатый был.
— Не могу знать, Мирон Евстигнеич. Считаюсь Сычевым, значит, отцовский сын.
— Уж больно ты совчивый, во все дыры нос суешь.
— По делу, Мирон Евстигнеич. Дело развязки требует.
И хоть поворчит иной раз Мирон Евстигнеич, а поручение какое — кого? — Яшку.
И уже величают все Яшку по имени-изотчеству.
— Яков Никифорыч, как жив-здоров?
А Яшке и восемнадцати еще нет.
Будто баламутнее стал Мирон Евстигнеич. От богачества ли? От почета ли? И будто никого на земле выше его. Что захочет — вынь да положь. Как прежде, любит кулачные бои. Угостить любит, и гости теперь к нему в показанные дни трубой валят. Но года, надо быть, свое берут; засеребрилась бородища у него, поредела грива на маковке, и — к старости что ли? — попов полюбил Мирон Евстигнеич. В церкви завел хор уставный, — по солям, крюкам поют, вроде как на Рогожском. Старинку скупает — иконы, книги — и частенько в белом дому под окнами над книгой сидит, что в толстом: кожаном переплете.
И к службам подвержен стал — ходит строго, и уже все знают: коли хочешь угодить хозяину — ходи к самому началу, молись истово.
А Жгель была прежняя: и чад над полями, и пьянство в лачугах, и драки по зимам, и нищета кругом нищенская. Что ж, это спокон веков ведется — кто изменит?
Только новые корпуса прибавились, новые горны, и тонкой полоской прохлыстнулась через леса узкоколейка с маленькими тонкопосвистывающими паровозами. С гордостью говорили жгеляне, что к Каркунову новые машины поставили. Да, машины новые, но пьянство, нищета — все было старое, спокон веков ведущееся.
