о Германии, о комендантской работе.
На заводе нехватало опытных людей. Слушая Казымова, директор мысленно взвешивал его трудовые и боевые заслуги, опыт хозяйственной деятельности в комендатуре и прикидывал, как его получше устроить. Демобилизованный офицер ему понравился, и в заключение беседы директор предложил на выбор несколько довольно ответственных административных должностей.
На нервном лице посетителя появилось недоуменное выражение.
— Вы что, смеётесь надо мной, что ли? — бесцеремонно прервал он директора, будто тот посулил ему нечто обидное.
— Я вас не понимаю...
— А я вас не понимаю. Что же вы думаете, я ехал сюда в кабинетах штаны протирать? По цеху, понимаете, по цеху, по мартену душа изныла!.. Ни в какие канцелярии я не пойду, в цех — и всё. Не нужен, так и скажите. На Урал, к своим махну, там поймут.
— Ну в цех, так в цех, пожалуйста. Хорошему сталевару у нас всегда место найдётся, — отозвался директор, стараясь подавить в себе раздражение, которое начал вызывать в нём этот беспокойный, резкий человек. — Только учтите, вы давно не работали, вам трудно будет, да и техника вперёд ушла. Мы тут без вас далеко шагнули.
— Учёл. Разрешите итти?
Директор хмуро посмотрел вслед уходящему, сердито побарабанил пальцами по стеклу стола и вдруг расхохотался шумно и весело. Он сам был не из покладистых и любил таких вот колючих, упрямых, умеющих настаивать на своём людей.
А через полчаса коренастый, лысеющий человек в офицерском кителе без погонов нерешительной поступью, точно кругом было заминировано, входил в жаркую, гудящую полумглу мартеновского цеха. Сердце его учащённо билось. Ему трудно было дышать. Он переживал то, что обычно переживает человек, входя в дом, где он родился и вырос и где теперь живут незнакомые ему люди.
Всё здесь: и зыбкий жар, струящийся невидимыми токами от печей, и воздух, полный солоноватой гари, и эти мерцающие в тёмных просторах яркие отсветы пламени, и звонки крановщиков, и шипенье форсунок, — весь этот с юности знакомый мир напоминал ему о счастливых и теперь уже далёких днях.
Едва сдерживаясь, чтобы не пуститься бегом, он устремился в дальний угол, где, как издали показалось ему, стояла печь, на которой проработал он столько лет. Но это было обманчивое впечатление. Печь, как и всё в цеху, была новой, больших размеров, с какими-то сложными приспособлениями, о назначении которых Казымов мог только догадываться.
На рабочем месте сталевара стоял атлетического сложения молодой человек в свежей синей куртке, простроченной широким швом. Он наблюдал за плавкой через щиток из синего стекла, прикреплённый к козырьку кепки, изредка взглядывая на ручные часы с большой, бегающей по циферблату секундной стрелкой. Иногда он замерял температуру пирометром. Он не походил ни на одного из сталеваров, с какими приходилось прежде работать Казымову. По всему: и по одежде, и по ухваткам, и по этой манере привычно орудовать с пирометром — он напоминал скорее инженера, зашедшего в цех понаблюдать плавку. Казымов усмехнулся про себя и подумал, что парень рисуется, увидев возле печи постороннего человека.
Но вот сталевар сдвинул щиток на лоб, отёр с лица носовым платком обильный пот, задумался, потом, что-то, повидимому, про себя решив, резко повернулся в сторону Казымова и... вздрогнул. В красивом, пышущем здоровьем, румяном лице молодого сталевара мелькнуло что-то отдалённо знакомое. Но прежде чем Казымов успел отдать себе отчёт, что именно, тот по-ребячьи свистнул сквозь зубы, мальчишеским голосом, который совсем не шёл к его сильной, массивной фигуре, радостно крикнул:
— Дядя Пантелей!
И тут узнал в нём Казымов одного из «фезеушников», любознательного, дотошного мальца, с румянцем во всю щеку, который, бывало, часами с благоговением следил за каждым движением своего учителя — сталевара. Когда сегодня Казымов услышал от директора о новой заводской знаменитости, лидере социалистического соревнования сталеваре Шумилове, он представил его себе пожилым человеком, умудрённым долгим производственным опытом. Ему и в голову не пришло, что этот новый герой завода и румяный «фезеушник» Володька, когда-то дважды в неделю приходивший со всем классом знакомиться в цехе с практикой сталеварения, — одно и то же лицо. Так вот кто теперь занял место Казымова!
Расцеловавшись со своим бывшим учеником, Казымов сел в алюминиевое креслице, стоящее там, где в его время чернела щербатая, пропитанная мазутом скамейка, и молча просидел до самой выдачи металла, наблюдая уверенную, чёткую работу молодого сталевара. И чем дольше он смотрел на Шумилова, тем явственнее ему бросалось в глаза сходство этого рабочего с заправским инженером. Дело здесь было не в щегольской куртке, и не в пирометре, и даже не в привычке следить за секундной стрелкой, а в точно рассчитанных движениях, в том, что после каждой пробы Шумилов что-то записывал в блокнот, вычислял, обдумывал, сосредоточенно нахмурив брови, словно не металл он варил, а ставил какой-то сложный опыт. И он не рисовался, нет. Это был, повидимому, обычный метод его работы, то новое, незнакомое Казымову, что стало уже обычным в цехах советских заводов за те годы, пока он служил в армии.
Стараясь подавить невольную зависть, Казымов наблюдал за своим бывшим учеником и горько размышлял о том, как сам он — некогда знатный сталевар — теперь отстал, какими устаревшими должны казаться сегодня методы его работы.
— Ну как, дядя Пантелей, поработаем? — спросил Шумилов после смены.
Он вышел из раздевалки, свежий, аккуратный, как будто возвращался со спортивного стадиона, а не выстоял восемь часов у огнедышащей печи.
Казымов вздрогнул. Вопрос застал его врасплох.
— Не знаю, не знаю, — тревожно отозвался он и, критически осмотрев белый пуховый свитер и лихо замятую шляпу на голове своего бывшего ученика, добавил: — Ишь, вы какие теперь стали, разве вас догонишь!
— Кто бы говорил, вы ж мировой мастер, дядя Пантелей! А новое? Новое теперь везде, куда ни глянь. Новое покажем. Вы нас учили, мы у вас в неоплатном долгу.
И то, что молодой сталевар избежал слова «научим», а произнёс только «покажем», и то, что попрежнему называл Казымова «дядя Пантелей», сказало старому сталевару, что
