зов, и прислушивался к нему. Вот совсем так же он, борясь с физическим истощением, ловил в себе малейшее проявление желания поесть…
III
Зазвонил телефон. Рябинин успел уже отвыкнуть от него. А сейчас, в охваченном утренней тишиной помещении редакции, этот одинокий звонок прозвучал тем более неожиданно, пугающе резко.
Телефон стоял на подоконнике.
— Слушаю.
— Алексей Александрович?.. Здравствуйте, здравствуйте! Тучинский.
Рябинин ответил сипло. Когда он волновался, голос его, и без того глухой и надтреснутый, делался еще более хриплым.
— Звонил вам домой, — продолжал редактор. — Супруга ответила: уже в редакции… Рад услышать вас. Как самочувствие?
— Я в порядке. Спасибо!
— Ну, рад, рад!.. Я с утра в обкоме, а как приеду, заходите. Сразу же и заходите. Поведаете свою героическую быль.
Сегодня Тучинский, а вчера звонили Лесько и Атоян.
Экспансивный Атоян позвонил первым. Он-то и сообщил самую свежую и важную новость — о Лесько.
—...Боюсь, дело решенное. Сам знаешь, какое у Кирилла в редакции кресло — жаровня. А там мирная нива просвещения. Ректорский пост. Блеск!.. Оклад отвалили вдвое больше здешнего. Что ж, Кирилл — божья коровка? Всякий бы задумался. Нет, считай, мы с ним простились. Горько, но факт.
Редакция без Лесько! Трудно себе представить. Взять и вынуть из живого организма существеннейшую его пружинку.
Сам Лесько о предложении, что ему сделали, вчера не обмолвился. Впрочем, это в его характере.
Где-то в отдалении, внизу хлопнули дверью. Потом еще, уже в другом месте. Скоро редакция вступит в свой рабочий день. «Вместе со мной», — подумал Рябинин.
Вышедшие в его отсутствие номера газеты высокой стопой лежали на подоконнике рядом с телефоном. Их складывал сюда курьер.
Рябинин перевернул стопу, чтобы подготовить газеты для подшива. Те номера, что уже успели немного выгореть, оказались наверху. Разворачивая газеты, Рябинин клал их одну на другую и прокалывал дыроколом по нескольку сразу.
Сначала шли газеты, уже знакомые ему, — первые дни в больнице он чувствовал себя сносно, во всяком случае читать тогда мог. Потом начались номера, которые помнил смутно. А дальше — абсолютно незнакомые… Восемь, десять, пятнадцать, девятнадцать… Потом опять смутно знакомые. И снова провал. А вот тут дела пошли уже на лад. Этот фельетон Атояна он читал. И эту рецензию Орсанова, кажется, тоже… Ну-у, тут уж совсем хорошо.
Номер, в котором был напечатан его очерк, он взял не без волнения. Подвал на второй странице: «Коммунистическая, 41…». Очерк о трех лучших врачах больницы, из которой он выписался вчера утром.
Но разве только ради них, ради врачей — твоих исцелителей, взялся ты тогда, именно тогда, еще в больнице, за перо?
Работа… Какой могущественный, какой верный и бескорыстный друг! Что такое был бы ты без нее? Да и был ли? И даже сейчас — разве не выручает она тебя?
Рябинин затих, опершись локтями на покатый свой стол.
…История Манцева потрясла весь город, всю область. Вместе с Манцевым в этом позорном деле были замешаны начальник горжилуправления и директор стройтреста. Поживились главным образом двое последних: им на стол клали взятки за ордера на квартиры. Эти двое и опутали Манцева. И все-таки в списке преступников ему — первое место.
Нина сказала:
— Но ведь все они коммунисты, папа!
— Проползают и в партию всякие гады.
— Но как же так, папа, все они руководители! Люди должны верить руководителям!
— Ты же знаешь, мерзавцев сняли, исключили из партии, отдали под суд.
— Ах, как ты не поймешь! Как они могли — вот в чем дело. Все им верили. Их приветствовали… Помню, я подносила Манцеву цветы, когда он приезжал к нам в школу. На торжественном сборе. Я была счастлива, я волновалась. А как я гордилась!..
Ее слова еще сильнее разожгли гнев. И еще: он думал с немалой горечью, что разоблачение взяточников начала не газета. А ведь, наверное, были какие-то сигналы, какие-то симптомы, пусть самые малозначительные на первый взгляд, но, наверное, были.
Он о многом подумал тогда, о многом, кроме дочери.
Их первый спор — из-за кинофильма, — как и все последующие столкновения, хорошо запомнился ему. Правда, еще прежде между ними случился конфликт, вызванный событием внешне куда более значительным, чем расхождения в оценке картины: Нина ушла из школы. Устроилась на базу Книготорга, кем-то вроде учетчицы — чисто техническая работа. Но Нину это ничуть не смущало. Она пошла бы лифтером, рассыльной, кладовщиком — кем угодно, лишь бы получить справку. Она так и сказала отцу: из-за справки. Он назвал ее заявление верхом цинизма… Липовый производственник, липовый по сути своей документ, да и саму ее учебу в вечерней школе он назвал липой. Он не верил, что, уйдя из десятого класса одиннадцатилетки, дочь сдаст за десятый, выпускной класс школы рабочей молодежи. Провал на выпускных экзаменах неизбежен. Если ее вообще допустят к выпускным экзаменам. Скорее всего не допустят — из-за «Хвостов». Вздорная выходка… Собственно, он просто запретил бы дочери и помышлять обо всем этом, если бы не позиция Екатерины Ивановны: а правы ли мы будем, охладив порыв Нины? Вдруг у нее получится? А не получится — ей наука: в конце концов, окончит вечернюю школу годом позже, вровень со своими сверстниками по дневной школе… Да, он изрядно поволновался тогда. Но не об этой истории вспоминал он сейчас.
Нашумевший фильм об инженерах Нина смотрела три раза подряд, открывая в нем новое и новое очарование. Она прочла все, что писалось о нем в газетах. Писалось многое. Фильм возвели в ранг эпохального.
В Рябинине он породил беспокойство. Среди симпатичных Рябинину людей, ясных, красивых умом, трудом, убеждениями, ходил и нес ересь внешне весьма приятный, даже обаятельный молодой еще человек. В конечном счете сущность его цветистых и снисходительных сентенций была простой: человеку верить нельзя, в нем преобладает эгоистическое, подлое начало, — в любом человеке, в каком бы он мире ни жил.
Беспокоило не то, что такой герой появился в фильме, а то, что он разглагольствовал, не встречая отпора. Он любовался собой, и авторы фильма чуточку любовались им. Чуточку… Возможно, они не разделяли его суждений, а возможно, и разделяли. Они выпустили его на экран, никак не выразив своего отношения к нему. Рябинин привык к ясности и любил ясность. Его вкусы сложились давно.
Он спросил Нину:
— Нравится тебе этот тип?
Он не сомневался, что она скажет «нет», просто хотел выговориться.
Нина ответила:
— Почему тип?. Чем он плох?
— Как?!.
— Чем он плох?.. Он говорит, что думает. Он самостоятельно мыслит. Не какой-нибудь унифицированный суслик.
«Унифицированный суслик» —
