Все это он спокойно разложил на столе и собирался что-то сказать, но вдруг заметил остановившийся, неподвижный взгляд Княжанского, разглядывавшего подарки.
— К сожалению, — сказал тихо Княжанский, и тут же поправился: — Очень, очень жаль… — он с трудом подбирал слова, — но детские игрушки не пригодятся.
Максим неловко повернулся. Костыль, торчавший у него под мышкой, упал на пол; застонав, Максим повалился на стул…
Княжанский подбежал к нему, подал костыль и, словно забыв, что надо делать дальше, стал поддерживать Максима под руку, хотя тот сидел. Максим мягко отстранил его, поднялся и упрямо подошел к чемодану. Силы, однако, изменяли ему. Он с усилием поднял чемодан и, не глядя на Княжанского, спросил:
— Что с малышом-то?.. Болел?
— Я не знаю подробностей. Кажется, воспаление легких… Знаете, маленьким украинцам трудно переносить здешний климат.
Максим ничего не сказал, только посмотрел на Княжанского таким взглядом, словно не поверил ему. Затем, опустив голову, он, как слепой, потянулся к дверной ручке, с трудом нащупал ее. Уже в сенях его задержал Княжанский:
— Простите… товарищ Шевченко… а адрес?
Максим обернулся, на его лице изобразилось недоумение.
— Адрес товарища Наливайко? — повторил Княжанский.
— Адрес? — Лицо Максима было освещено светом, падавшим из дверей комнаты; оно было спокойно, только брови чуть шевельнулись. — Адреса у него нет теперь. Он в походе.
И Максим вышел, аккуратно закрыв за собой дверь.
Княжанский минуту стоял у порога, открыв наружную дверь, за которой по-прежнему падал снег. Большие редкие хлопья как бы играли в воздухе, задевая друг друга; в глазах рябило, и Княжанский не мог разглядеть, куда ушел инвалид.
— Ленечка, простудишься! — послышался голос старухи.
Княжанский медленно, нехотя вернулся в комнату, подошел к столу и долго разглядывал детские игрушки Взял в руки автомобильчик, проверил, не заводной ли, и снова поставил на стол так осторожно, словно он был из тончайшего стекла. Затем сел у стола, потянулся за папиросами, лежавшими на столе рядом с подарками.
Старуха зашевелилась, скрипнула стулом.
— Сильный, — со вздохом сказала она. — Я думала, он сознание потеряет.
— Ты о чем? — спросил Княжанский, машинально закуривая.
— Не догадался? — с укором сказала мать. — А я сразу поняла: это и есть он сам… Максим Наливайко, муж Клавочки.
Княжанский выронил изо рта папиросу и вскочил, нервно скомкав папиросную коробку, которую он все еще держал в левой руке.
Папироса дымилась на цветном коврике у стола. Синяя струйка, чуть извиваясь, поднималась вверх и расплывалась по комнате сизыми тающими колечками.
Старуха бросилась к коврику, растоптала папиросу старческими ногами и, усаживаясь на свое место у печки, снова вздохнула.
Княжанский стоял посреди комнаты не двигаясь, что-то мучительно обдумывая.
Вскоре вошла в комнату Клавдия — мокрая, озябшая. Она вся тряслась. Старуха дремала, посвистывая носом. Княжанский бросился к Клавдии и начал снимать с нее пальто. Клавдия старалась обойтись без его помощи, но руки ее не слушались. Лицо у нее было бледное, испуганное. Она с признательностью посмотрела на Княжанского, накинувшего на ее плечи теплый платок, и, все еще дрожа от холода, села у стола.
Взгляд ее упал на детские игрушки. Она вскрикнула и опустила голову на стол.
Княжанский подошел к ней, ласково прикоснулся рукой к ее вздрагивающему плечу. Она прошептала, ища слепыми пальцами его руку:
— Не говори… не говори ничего… Дай мне собраться с мыслями.
Едва коснувшись его пальцев, она подняла голову и, словно боясь еще раз посмотреть на игрушки, подошла к дивану, села. Но что-то тревожило ее; она вскочила и, забыв снять мокрые боты, забилась в угол между этажеркой для книг и шкафом.
Княжанский обеспокоенно посмотрел на часы.
— Ведь у него, наверно, нет здесь никаких родственников, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — Где же он ночевать будет?
— Да… у него никого… нет… — глухо отозвалась в углу Клавдия.
Княжанский покачал головой и, быстро одевшись, вышел на улицу.
…Когда он вернулся, Клавдия спала, сидя на стуле. Княжанский осторожно, чтобы не разбудить ее, снял боты и туфли, поочередно приподнимая то одну, то другую ногу, потом попытался поднять Клавдию, но едва не выронил — так она была тяжела.
Он с трудом перетащил ее на диван, положил под голову украшенную яркими маками диванную подушку; она открыла глаза и прошептала:
— Ничего мне не надо… Умоляю, оставь меня…
Выйдя на улицу, Максим вспомнил почему-то «Золотую осень» Левитана. Но теперь ему представился тот же пейзаж зимой. Все завалено снегом, только речка еще синеет. Синеет, как чьи-то глаза. Чьи?
Он подумал о жене брата. Где она? Неужели и Анна уже с другим живет?
Нет, Анна не такая. Когда-то она подтрунивала над Максимом: «Взял в жены барыню. Терпи…»
Снег ослеплял Максима. Дом, в котором жила Клавдия, стал похож на другие дома, как только он отошел от него. В снежном сумраке он увидел большое здание школы и направился к нему в расчете на то, что там удастся переночевать. Но сторожиха не впустила его. Не открывая дверей, она посоветовала зайти по соседству к учительнице Наливайко или в сельсовет, за разрешением.
Максим решил зайти в сельсовет. Здесь ему повезло: дежурная, пожилая женщина с желтовато-седыми космами, выбившимися из-под старого коричневого берета, радушно встретила его. В течение пяти минут она успела рассказать ему о том, как эвакуировалась из-под Воронежа; наконец спросила:
— Вы, наверное, кушать хотите? И устали с дороги… А я болтаю… Куда бы вас направить? Вам куда хочется: к корейцам или к казахам?
— Все равно, — сказал Максим, прислушиваясь к боли в ноге. — Хоть к китайцам.
— Что это вы такой мрачный? Нехорошо, нехорошо, товарищ. Ваше настроение мне не нравится… Ладно. Что вы больше любите: бесбармак или рисовую кашу?
— Главное, чтобы поближе, а то нога болит, — сказал Максим.
— Я вас в корейский колхоз пошлю. Конечно, вам не мешало бы покушать баранины… Поправиться. Но рис тоже полезен. Да и у корейцев мясо бывает. Они свинину, как и мы, уважают.
Понизив голос, дежурная прибавила:
— А если вам скажут, что они собак едят, — не верьте. Мне тоже говорили. Один раз я с нашим секретарем в гостях у корейцев была. Дали нам мясо с рисом. Секретарь подмигнул мне: собака, мол. Я и побрезгала. Он слопал все мясо, а потом смеется и говорит: «Вкусный кролик, спасибо вам, Глафира Демидовна». Так что не верьте… Но что это я… Обрадовалась, что живого человека увидела. Тут сидишь одна, вот так всю ночь, и все думаешь, думаешь… От думок, Берите, голова трещит. Так что, извините, пожалуйста, нате вам записку и идите прямо-прямо по этой улице… потом направо свернете… пройдете до шоссе, до председателя. У него крайний домик и электричество… Ну, в добрую пору! До свидания, товарищ. Заходите в субботу, я опять буду дежурить.
Провожая Максима до дверей, Глафира Демидовна снова заговорила о корейцах, но он предусмотрительно опустил крылья своей шапки-ушанки и вышел.
Снег перестал падать. Изредка только пролетали отдельные снежинки, теряясь в воздухе. Максиму было все равно куда идти. Он долго шел мимо темных изб, над которыми, словно стволы орудий, торчали колодезные журавли. Наконец показались освещенные домики. У одного из них Максим увидел толпу. Никто не обратил на него внимания. Белозубые корейцы стояли под окном и, глядя друг на друга черными хмельными глазами, напевали на непонятном языке и весело хлопали в ладоши. Одному из них Максим протянул записку и тут же подумал, что ему едва ли удастся объясниться с корейцами.
Кореец мельком заглянул в записку и сказал:
— К председателю? Пойдемте.
Он ввел Максима в узкую комнату, напоминавшую сени. Здесь двое корейцев в майках с увлечением били огромными молотами по белой массе, лежавшей в широком деревянном желобе. Несмотря на усталость, Максим удивленно рассматривал странных молотобойцев. Кореец заметил его удивление и засмеялся, обнажая большие белые зубы:
— Никогда не видели? Это наш корейский хлеб… из риса. Называется удар-хлеб.
В следующей комнате, посреди которой была яма, как в кочегарке, у большой плиты склонились кореянки. В комнате пахло жареным мясом и прелой соломой. Кореянки варили кашу. Пар подымался над котлами, как дым из паровозной трубы. У стены, на циновке, девочки лет десяти — двенадцати приплясывали, развлекая сидевших у них за спинами малышей. Дети были подвязаны большими платками, они громко смеялись, размахивая ручонками.
Кореец залез на минусу в яму, подбросил в топку сноп соломы и, улыбаясь, проводил Максима в смежную комнату.
