Выйдя с Мосоловым, секретарь осмотрел амбарчик снаружи и кивнул головой:
— Это не пойдет, Кузьма Федорович. Раз у людей желание есть и они заговорили о заводе, надо завод строить. Понятно? Вы его за месяц построите, это ведь не «Запорожсталь» и не домна. Соберите собрание, побеседуйте со старыми рыбаками, станичную молодежь привлеките. Так? Стройматериалы мы достанем, кое-что вы в кредит возьмете. Я поговорю с Антроповым, пусть соберет коммунистов, мобилизует на это дело актив…
Вечером Груня встретила Зубова в избе-читальне и рассказала ему о разговоре с секретарем райкома.
— Ты понимаешь, — взволнованно зашептала Груня, увлекая Василия к стоявшей у окна скамье. — Назаров так разнес нашего Кузьму, что тот не знал, куда ему деваться. Витька слышал, как Тихон Филиппович на улице отчитывал председателя: «Вы, говорит, должны рыбозавод строить, а не игрушками заниматься… Надо, говорит, станичную молодежь мобилизовать на это, коммунистов собрать…»
— Ну, а Кузьма что? — посмеиваясь, спросил Василий.
— Не знаю, он больше молчал…
У стола, склонившись над газетой, сидел Захар Петрович Бугров. Он, видимо, слышал все, что говорила Груня, ухмыльнулся и сказал, разглаживая газетный лист:
— Ваш Кузьма — неплохой мужик, только тяжеловат на подъем, и голова у него работает наподобие гранаты замедленного действия.
За окном, на обрамленном тополями асфальтированном круге, танцевали парни и девушки. Невидимые за деревьями, ладно вели тихую мелодию вальса баян и скрипка. Еле слышные звуки баяна, казалось, неслись откуда-то издалека, из звездной глубины ночи, зато скрипка, грустя и радуясь, пела так, точно близкие струны по-человечески внятно выпевали ласковые слова о молодом гармонисте, который до рассвета бродит по темным деревенским улицам и нежной песней тревожит сон любимой девушки.
— Хорошо играют, — задумчиво сказал Зубов.
— Это Егор Иваныч с Худяковым, — отозвался Бугров.
— Какой Егор Иваныч?
Сложив газету, Бугров подошел ближе:
— Наш казачок, станичник. Золотые руки. Послушайте, что он своей скрипкой делает…
Тихонько шурша подошвами по гладкому асфальту, у окна плавно кружились пары: девушки в развевающихся праздничных платьях, парни-рыбаки в черных пиджаках и небрежно расстегнутых рубашках. Девушки танцевали легко, с упоением, чуть-чуть откинув стан, словно собирались улететь куда-то; их шелковые юбки шелестели, раздувались, как разноцветные паруса, и крепкие руки парней все сильней увлекали девушек в горячую круговерть танца.
А скрипка пела, и казалось, что ее песня, чистая и легкая, тоже вот-вот оторвется от приглушенных звуков рокочущего басами баяна и, радуясь, малиновкой полетит над отражающей звезды рекой, над темной полосой прибрежных тополей, над пахнущей травами степью…
— Пойдем потанцуем, Вася, — шепнула Груня, незаметно пожимая Зубову руку.
— Пойдем…
Они сбежали вниз по шатким ступеням деревянного крыльца, обошли дом и на секунду задержались перед шумным кругом молодежи. Справа, под старой яблоней, Зубов увидел музыкантов. Степан Худяков сидел на низком табурете, задумчиво перебирая лады баяна, а рядом с ним стоял маленький худощавый скрипач; Василий успел рассмотреть его сухую, крепко сбитую фигуру, защитного цвета солдатский костюм, склоненную над скрипкой стриженую голову с темной челкой, жесткие, аккуратно подбритые усики над напряженно сомкнутым ртом.
«Здорово играет», — подумал Василий.
Он осторожно обнял Груню за талию, ввел ее в круг и, вначале сбиваясь, а потом все более уверенно и радостно закружил в вальсе.
— Правда, хорошо? — спросил он, наклоняясь к Груниной щеке.
— Хорошо, — беззвучно ответили губы девушки…
После танцев Зубов и Груня взяли в библиотеке книги и пошли домой. Прощаясь у калитки, Василий поцеловал Груню и тихо спросил:
— Ты что будешь делать завтра?
— Пойду к Дульным садам, — подумав, ответила Груня, — там, говорят, в низинах, осталось много мальков. Посмотрю, может, еще можно спасти их.
— А мне надо побывать в устье Сухого Донца, — сказал Зубов, — это близко от Дульных садов. Если ты подождешь меня в садах, я приду туда к полудню, и домой мы пойдем вместе.
— Хорошо, Васенька, я подожду, — пообещала Груня.
Они условились о встрече и разошлись.
По просьбе Зубова Марфа разбудила его на рассвете. Он наскоро позавтракал, накинул китель и, перебежав шаткий мостик, пошел по тропинке на остров.
Солнце еще не взошло, но за густой чащей леса, окрашивая стволы старых верб огненными пятнами, вставала заря. Тут, на лесной тропе, Зубов почувствовал странную духоту. На кустах и деревьях не шевелился ни один листок, неподвижно стояли под яром зеленые камыши, а на ясной, как стекло, речной глади плыли белые пушинки тополевого цветения. Глубоко прогретая земля не успела за ночь остыть, от нее тянуло горьковатым сухим теплом.
Василию стало жарко. Он расстегнул китель и пошел медленнее.
У низкой, поросшей тальником надречной косы тропинка приблизилась к берегу. На потемневшем от влаги плотном песке заблестели тронутые мшистой зеленью лужицы. С песчаного закоса лениво поднялась белая цапля. Медлительно махая розовеющими крыльями, она пролетела над сонной рекой и исчезла за лесом.
Перейдя овраг, Василий выбрался на крутой, обрывистый яр. Отсюда хорошо просматривалось место слияния двух рек — широкий разлив, по которому проходили весенне-летние маршруты рыбы. Зубов решил отдохнуть немного и заодно найти удобную точку для поста, где должен был дежурить досмотрщик Прохоров. Неторопливо шагая вдоль берега, Василий всматривался в прозрачную воду и на излучине заметил непонятное подводное сооружение.
Он остановился.
Под водой, на песчаном речном дне, лежал поваленный набок остов грузовой автомашины. Как видно, вода давно уже разрушила все ее деревянные части — от машины остались только рама с дисками и помятая шоферская кабина. В овальных отверстиях дисков тихонько колыхались изумрудные космы водорослей, на буром от ржавчины металле толстым слоем лепились белые ракушки.
Зубов долго стоял на крутом берегу, всматриваясь в воду и наблюдая за движением рыбьих стай вокруг полузасыпанной песком машины. В ее железных лабиринтах неторопливо кружились жерехи; слева и справа мелькали юркие косячки плотвы; снизу, уверенно двигаясь против течения, несколько раз проплывала молодая щука; уклоняясь от мерцающих на дне солнечных пятен, она уходила в зеленоватую тень дисков и там выжидала, слегка пошевеливая жесткими глазниками; как только осмелевшая плотва приближалась к диску, щука, точно торпеда, вылетала из засады и, ощерив пасть, заглатывала зазевавшуюся рыбешку.
Присев на размытое корневище вербы, Зубов ладонью заслонил глаза от солнца и склонился над водой.
— Любуетесь? — услышал он незнакомый голос.
Перед ним стоял Егор Иванович, тот самый, который вечером играл возле избы-читальни на скрипке. В полинялом солдатском костюме, в брезентовых тапочках, надетых на босу ногу, он стоял, держа в руках неказистое ружьишко. За плечами у него болтался рюкзак, из порванных карманов которого выглядывали крылья и хвосты аккуратно переложенных бумагой щуров, ястребов, сорокопутов.
— Любуетесь? — повторил Егор Иванович, скинув фуражку и вытирая потный лоб. — А я вот заготовки себе на вечер делаю.
— Какие заготовки? — не понял Зубов.
Егор Иванович бережно поставил в тень видавший виды рюкзак.
— Птицу отстреливал, — сказал он, усаживаясь рядом, — такая у меня работа. Я чучела делаю для фабрики наглядных пособий. Каждый месяц мне наряд на отстрел дают. Потом по моим чучелам детишки в школах природный мир изучают.
Он со вздохом вытянул ноги и повернулся к Зубову:
— А вы, значит, на рыбку любуетесь? Она этого места завсегда держится. Тут рыбе раздолье. Течение несет сверху всякий рыбий корм — червяков, водяных блошек, травку разную, а это все под машиной оседает. Получается вроде рыбьего продпункта…
Живо поблескивая карими глазами, Егор Иванович заговорил о рыбах, потом перешел к птицам и подвинулся ближе к Василию.
— Каждую животную тварь надо изучать по ее жизни, — серьезно сказал он, — надо понимать, где она проживает, чем кормится, как плодится. Тогда и понятие про эту животную тварь будет настоящим. Иначе один конфуз получается, — он засмеялся, обнажив крупные, пожелтевшие от табака зубы. — Так вот у нас на фабрике выходит. Понабрали девчонок чучела делать, а те в этом деле — как чурки. Отстрельщики доставляют им, допустим, сотню шкурок болотного луня или нырка белоглазого. Девчатки же ни разу ни луня, ни нырка даже в кино не видали. По картинкам позу чучелам придают. Потом эти чучела стоят на полках, как чайники, — глядеть на них тошно. А почему так получается? Потому что знания и понятия у людей нету…
