Накануне летали весь день, на базу вернулись лишь к вечеру. Утром слышу: затарахтел мотор. Выглянул из спальника: говорят, Лунгерсгаузен уже отправился на облеты. Вдруг минут через пятнадцать самолет возвращается — чуть тянет над деревьями, мотор молчит. Кое-как дотянули. Вылезли они из машины, сели в траву и молча улыбаются.
Оказывается, мотор в воздухе рассыпался, а кругом ни единой полянки — горы, тайга; сесть некуда. Тогда Генрих говорит оператору (самолет-то специальный, начинен разной поисковой и записывающей аппаратурой): «Включи магнитофон!». Стал диктовать указания экспедиции, родным — на случай, если не дотянут. Потом мы с Генрихом, прежде чем выбросить, прослушали эту пленку. Как сейчас помню: голос спокойный, как будто на очередной планерке… А на Волге он однажды прямо в воду сел.
В 1950 году работы у Генриха Фридриховича прибавилось. Помимо Эвенкийской, он становится главным геологом Обской аэрогеологической экспедиции, ведущей работы в пределах Западно-Сибирской низменности. В те годы им совместно с другими геологами была дана высокая оценка перспективности этого района в части нефтегазоносности, что в дальнейшем блестяще оправдалось.
А с 1952 года и до последних дней жизни Генрих Фридрихович Лунгерсгаузен — главный геолог Всесоюзного аэрогеологического треста. Он руководит огромным коллективом геологов, работавших во всех уголках нашей страны и за рубежом. Как потом напишут в одной из производственных характеристик, «он был инициатором и руководителем комплексных геолого-съемочных работ в труднодоступных и малоисследованных областях Сибири. С его именем связаны успешно выполненные, грандиозные по своему размаху и значению региональные съемки Нижнего Поволжья, Алтая, Тунгусского бассейна, Енисейского кряжа, побережья моря Лаптевых. Так или иначе в сфере его внимания находились региональные съемки Печорского края, Центральной и Восточной Сибири, Камчатки, Тувы, многих других областей СССР, а также Сирии и ряда территорий Африки».
Дождливым вечером я снова сижу у Горбуновых, разбираю бумаги, перелистываю альбомы.
Сотни фотографий: около самолета в авиационном шлеме — на каком-то таежном аэродроме, у костра, на плоту, на катере, на оленях… В тундре, в тайге, в горах, во льдах… Опухший от комаров, от недоедания… Веселый, печальный… И почти на всех фотографиях — со своими верными друзьями: то это умнейший пес Айнос — суровая полярная лайка, то медвежонок Ушатка, с которым он путешествовал по дельте Лены, то олени… Рассказывают о коне, который ходил за ним по пятам. Очень одинокий в жизни, Генрих Фридрихович любил животных, и они отвечали ему тем же.
И фотографии, которые вызывали мой повышенный интерес, очень редкие в общем количестве: Генрих Фридрихович в цивильном костюме — на ученом совете, на международном конгрессе, в холле фешенебельной гостиницы. Стройный, элегантный, но в то же время постоянное ощущение, что хотя ему и приятно на время сбросить с плеч пропахший походным дымом брезент, но все-таки он чувствует себя немного неловко в этом тщательно отутюженном городском костюме.
И еще одна фотография: рядом с Генрихом Фридриховичем — парнишка. Открытое лицо, широко поставленные смелые глаза. Елена Павловна никак не может вспомнить его имени. Долго искала его письма, но не нашла.
— Ехал он как-то в поезде в экспедицию, в Сибирь. По дороге его беспризорник обворовал. Поймал он его, но в милицию не потащил, а забрал с собой, своим коллектором сделал. Учиться заставил. Потом в институт его устроил. Деньги ему регулярно посылал. Сейчас работает чуть ли не начальником экспедиции то ли в Сибири, то ли в Африке.
В погоне за временем
Под научно-методическим руководством Лунгерсгаузена Всесоюзный аэрогеологический трест ГГК СССР превратился в ведущее в стране учреждение комплексного геологического картирования.
Но, несмотря на чрезвычайную занятость производственными заданиями, Генрих Фридрихович вел постоянную и напряженную исследовательскую работу, о чем говорит хотя бы список его научных работ, включающий в себя более ста тридцати названий, среди которых ряд капитальных монографий и сводных трудов.
Читая его переписку с отцом, я вдруг обнаружил, что все эти годы он был тяжело болен. Напряжение, с каким он работал, не могло не сказаться на его здоровье:
«Дорогой мой сынок! Все эти отписки: «мне лучше, много лучше», когда спрашиваешь о твоем здоровье, — меня не успокаивают. Мне сообщили о ряде сердечных приступов с тобой. А когда в день своего рождения я не получил от тебя ни письма, ни просто телеграммы, я стал строить самые ужасные предположения. Уж если не можешь без полетов и не врешь, что они тебе разрешены врагами, ну, черт с ними, но тебе нужно — пока еще не поздно — ограничить свою работу и переменить службу на более спокойную. Об этом я бесполезно говорил уже несколько раз. Помни, от переутомления после нервов и сердца может забастовать и мозг — что ты тогда будешь делать?».
Редко кто не только в сорок пять лет, но и вообще в жизни может похвалиться таким объемом сделанного — Генриха Фридриховича же постоянно мучает чувство неудовлетворенности собой, что почти еще ничего не сделало. А в больничной постели, когда диагноз: атеросклероз коронарных сосудов с приступами стенокардии — эти мысли стучат наиболее обостренно, волей-неволей приходится подводить итог прожитому. И 14 января 1956 года (за год до выдвижения его в числе других геологов на соискание Ленинской премии за создание «Геологической карты СССР масштаба 1: 250000») он пишет отцу:
«Еще одно маленькое, чисто интимное, о чем я хотел побеседовать с тобой. В ноябре исполнилось двадцать пять лет моей научной деятельности… Никто, ни один человек не знает этого и не вспомнил об этом. На первой напечатанной моей работе стоит: «Ноябрь 1930». В жизни человека дата достаточно знаменательная, почти у всех отмечающаяся как-то и чем-то. Я старался не думать об этой дате. Ничего, кроме обманутых надежд, горечи, утраченных иллюзий. Но статистика в некоторых случаях все-таки любопытна. Под моим непосредственным руководством и с непосредственным участием заснято в миллионном масштабе в самых глухих и малодоступных районах страны около миллиона четырехсот тысяч квадратных километров геологической карты, в двухсоттысячном масштабе — не менее ста двадцати тысяч квадратных километров (лично мною около тридцати тысяч) и т. д. Вообще, кажется, не было лица за все время, деятельность которого была бы связана с такими цифрами. И ничего почти для себя не сделано при этом, кроме карт, собственно и являющихся моим истинным детищем. Но все это лирические отступления…»
В этом же письме есть другие строки:
«На днях я думал послать тебе свою рукопись — лист астрономо-геологической статьи. Но я не решаюсь тебя затруднять. Этой статье я придаю особое значение. Мне трудно это передать тебе. Она
