— Да нет. Уже нет, — сказал я. — Просто мне не удалось преодолеть звуковой барьер.
— Какой барьер? О чем ты говоришь?
— О своем авторстве, — сказал я, — высота и скорость оказались большими, а голова маленькой. Не вынесла…
— Глупости! Ты просто устал… хочешь, посидим где-нибудь в кафе? Днем там, наверно, бывает пусто.
— У меня дома новогодний подарок тебе. Может, заберешь? — сказал я.
— Не хитри, — поморщилась Ирена.
— Кукла-неваляшка и духи. С тридцать первого декабря лежат.
— Почему же ты молчал все время?
— Все стоило около четырех рублей, но сегодня мне не стыдно подарить тебе это, — признался я.
— Потому, что имеешь возможность купить подарок подороже?
Я снял с ее левой руки варежку и заглянул внутрь. Там лежал автобусный билет и пятерка. Телефонная кабина плохо проглядывалась из-за пальмы, и я сходил к кабине, но ничего там не обнаружил.
— Ты в телепатию веришь? — спросил я и рассказал о варежках.
— Пойдем домой, я провожу тебя, — беспокойно сказала Ирена.
— Думаешь, я спятил? Я видел варежки так же отчетливо, как вижу сейчас тебя, — сказал я.
— Ну и ладно, и пусть!
— Но я же их трогал, — сказал я. — И билет видел. И пятерку!
— Когда ты звонил, у меня не было ни билета, ни пятерки. Ее принес Владимир Юрьевич перед моим уходом, когда я уже оделась. Пойдем, пожалуйста, домой!
На улице Ирена приказала мне идти впереди, и, когда возле гастрономических магазинов я задерживался и оглядывался на нее, она стопорила шаг и тоже оглядывалась назад.
Мы впервые были у меня дома вместе. Ирена сняла варежки и шапку, а шубу запахнула на себе как перед дальней дорогой, и я не стал просить ее раздеться и сам не снял куртку. Кукла и духи стояли на откинутой крышке секретера возле свечек, и Ирена прошла туда мимо незаправленной раскладушки как по обрыву над пропастью.
— Больше у меня ничего нет, — сказал я ей вдогон. Я имел в виду не только духи и куклу. Кроме халы и растворимого кофе, дома ничего не было из еды. — Может, мне все-таки сбегать в магазин за чем-нибудь?
— Нет-нет! Я тороплюсь на работу, — не глядя на меня, жестко ответила Ирена. Тогда я сообщил ей, сколько получил денег. Она нервно толкнула куклу, и та прозвонила печально и чисто. — Ты в самом деле… почувствовал себя на почте плохо?
— Ничего я не почувствовал! — сказал я. — И ты тоже с некоторых пор ничего не чувствуешь! Наладились дома отношения с нового года?
Она как под хлыстом обернулась ко мне.
— Я лучше уйду! А то мы сейчас поссоримся…
Я знал свою способность к мгновенному саморазорению и к оскорблению того свято-заветного, чему в эту секунду безгласно кричишь-каешься в своей преданности и любви. Я знал за собой эту темную и беспощадную силу слабости и, чтобы не дать ей обрушиться на Ирену, сказал, что я детприемовский подонок, что у меня ничего не болело и не болит и о варежках я наврал с умыслом, чтоб заманить ее на Гагаринскую.
— Вот! — сказал я. — Нравится?
— Не болтай! — заступнически сказала Ирена издали. — Ты все это придумал на себя сейчас! Я же вижу… Глупый! Пойдем, пожалуйста, отсюда. Нам нельзя тут быть. Мы тут чужие…
— Куда мы пойдем? В издательство?
— Поедем к себе в лес.
— Он же не вездеход, — сказал я о «Росинанте».
— А может, тот человек опять там окажется с трактором.
— Это был грейдер, — сказал я. — И что тот человек подумает о нас? Тебе же это не безразлично, правда?
— Совершенно безразлично. Важно, что я сама подумаю о себе и о тебе.
Это не совсем соответствовало правде, но я не стал перечить. Духи Ирена забрала, а куклу оставила, так как ее некуда было спрятать, да и звонила она не всегда кстати…
У «Росинанта» оказались спущенными оба задние колеса. Судя по рваным дыркам в полотне покрышек, проколы были учинены чем-то толстым и трехгранным, — скорей всего заточенным напильником. Ирена ждала меня на ближайшей автобусной остановке, куда я должен был подъехать на «Росинанте». До обеденного перерыва в издательстве оставалось несколько минут, и мы решили отправиться в аэропортовское кафе. Таксист нам попался старый и мрачный, — бывают такие люди с заклекло-кислыми физиономиями, которые сразу наводят тревожные мысли о прободении у них язвы двенадцатиперстной кишки. Это очень неприятный народ, склонный к зловредному перекору, когда их просишь о чем-нибудь. Я сказал «пожалуйста, побыстрей», и шофер поехал со скоростью сорока километров в час. Мы сидели на заднем сиденье. Я украдкой обнял Ирену и прижал к себе.
— Ну вот видишь, — шепнула она. — Теперь мы совсем свои. — Она пригнула мою голову и сказала на ухо, кем чувствовала себя у меня дома. Слово было темное, но она произнесла его свободно и трогательно, и я поцеловал ее, а шофер резко увеличил скорость, — наверно, видел нас в зеркало. Как и в тот раз, в кафе было чисто и нарядно, но угловой столик за фикусом оказался занятым. Мы выбрали место напротив. Я подал Ирене карту-меню и, когда сел, то отрадно ощутил уютную помеху в заднем кармане брюк, куда переложил деньги из внутреннего кармана куртки.
— Ты, конечно, уже выздоровел, — насмешливо сказала Ирена. У меня и в самом деле все прошло. — Чем ты намерен попользоваться?
Я ответил.
— Еще бы! Значит, бутылка полусладкого шампанского.
— Три, — сказал я. Ирена внимательно посмотрела на меня и согласно кивнула. Мы заказали закуски — много, чтобы заставить весь стол, — и шесть плиток шоколада.
— Пусть лежат горкой, — почему-то сиротски сама себе сказала Ирена. Я погладил ее руку и пригрозил великаном. За нашим прежним столиком у фикуса сидели три девицы, схожие между собой как инкубаторские курчата. У них было две бутылки не то портвейна, не то вермута, и они лихобойно пили это из водочных рюмок. Шампанское я открыл бесшумно, хотя очень хотелось выстрелить пробкой в потолок.
— За твою повесть! — сказала Ирена, вставая, и высоко подняла бокал. Она пила дробными медлительными глотками, неудобно запрокинув голову, и мышцы у нее на шее некрасиво напряглись и выпятились, обозначив глубокую контрабасную ямку. Девахи тогда громко засмеялись. Они курили и глазели на нас, и Ирена присмирело села и поправила воротничок блузки. Глупая! Каждая из этих тройняшек была там старее ее лет на сорок. Каждая! Я расставил бутылки поперек стола фронтом на фикус, а в их интервалах разложил шоколад. Ребром.
— Как ребенок, — проговорила в тарелку Ирена. — Ну и перед кем ты? Они же дурочки. И годятся нам… в племянницы.
— С такими коленками? — сказал я. — Ты посмотри, что это такое! Они у них как ольховые чурбаки. Терпеть не могу тупые коленки!
— Не переигрывай, — сказала Ирена. — Это ты за меня обиделся на них, да? — кивнула она на девиц.
— Расстегни воротничок блузки, — посоветовал я.
— Зачем? — изумилась она.
— Тебе будет свободней.
— Нет… Уже все в порядке… Я только на секунду забыла, что ты мой ровесник.
Она все-таки передвинула свой стул спиной к фикусу и отвлекающе спросила, как я полагаю, целы ли наши шары в лесу.
— Ешь, — приказал я. — Помнишь, что говорила бабка Звукариха? И вообще, как твои дела?
— Хорошо… Устроила на работу в издательство Владимира Юрьевича. Ретушером… Между прочим, он сегодня спрашивал, куда ты делся. Дать ему твою повесть?
Я разлил шампанское. Оно было чересчур холодное, и я обхватил Иренин бокал руками и стал его греть. Ладони сразу же занемели, и создавалось ощущение, будто меж пальцев снуют и жалят маленькие юркие муравьи, что живут в гнилых пнях по берегам озер. Эти паскудные белесо-желтые твари невероятно злы: я не раз наблюдал, как они нападают на большого красивого черного муравья из лесной пирамиды и умерщвляют его отвратительным конвульсивным приемом, впиваясь ему в места сочленения. Я рассказал об этом Ирене и признался, с какой ребяческой обидой на запоздалое мщение злу постоянно поджигал гнилые пни, когда писал в лесу возле озера своих «Альбатросов».
— Да-да. Желтые муравьи… — сказала Ирена, невидяще глядя сквозь меня. А известно тебе, что можно, оказывается, люто ненавидеть человека за то, что он мучается из-за тебя? — спросила она вне всякой связи с моим рассказом о муравьях. Я не хотел, чтобы с нами был тут сегодня Волобуй, и сказал, что ее шампанское уже согрелось.
— Нет, погоди… Ну почему он не может… взять и умереть! Без болезни… У мужчин его возраста сплошь и рядом случаются во сне сердечные припадки!
— Давай, пожалуйста, выпьем, — предложил я.
— Это подло, что я желаю ему, но ведь я думаю об этом, думаю! И ты сам спрашивал, как у меня дела…
Я выпил один, без нее, а после мне понадобилось обрезать края у ломтиков сыра и переставить с места на место тарелки с разной едой. Вообще на столе было ненужно тесно. Ирена оцепенело смотрела на свой невыпитый бокал, — на дне его зарождались и нескончаемо струились и струились бурунчики солнечных росинок, и черт знает откуда их столько там бралось! Мы помолчали некоторое время еще, потом Ирена подозвала официантку, и я заплатил по счету.