— Милиция! На помощь! Милиция!
— Отправляйся спать, — сказал я, не видя его. — И чтобы все было тихо, понял?
Он снова где-то там в темноте покликал милицию, но слабо, жалко, старчески, и я пошел к «Росинанту».
Все, что произошло потом, было стремительно кратко по времени и недостойно нас с Иреной, но это произошло, и заменить его в повести мне нечем… В ту ночь я долго колесил по кругу — набережная — центр — Перовская в надежде подобрать Ирену с чемоданом или узлом, — с узлом было бы даже трогательней: человека, значит, гнали, и он спешил уйти. Во всем особняке на Перовской светились только два окна на третьем этаже. В пять часов свет там потух, и я поехал домой. У меня было время вымыть полы на кухне, в коридоре и в комнате. Под моим раскрытым окном сухо и размеренно шаркали и шаркали метлой. Я снял с секретера куклу и незаметно для женщины, подметавшей улицы, выпустил ее из рук вниз. Она прозвонила дважды. Сперва когда ударилась и покатилась по тротуару, а затем немного погодя, когда ее подняли. В девять часов у подъезда издательства я увидел пустую волобуевскую «Волгу». Пожалуй, сбывалось мое ночное предположение, — там заключен сепаратный мир: иначе в их квартире свет не горел бы так долго и для меня бесполезно. С нынешнего дня Ирене, значит, разрешено самостоятельно пользоваться «Волгой». Что ж, на здоровье! Пожалуйста! Сколько угодно!.. Только куда мы с нею денем себя и все наше? Что она с Волобуем думает на этот счет?..
Плащ и шляпенка Певнева скуднели на вешалке, а самого его не было. Чтобы подтвердить догадку насчет «Волги», я набрал номер рабочего телефона Ирены, но после третьего гудка отозвалась Вераванна. Отключаться молча я не решился и спросил через кулак, когда приезжать за бочками.
— Какими еще бочками! Это издательство, — суматошно ответила она. Я сказал, что впервой слышу про такую контору, и повесил трубку. Оставалось позвонить на Перовскую, и если Волобуй окажется дома, то спросить у него то же самое. Трубку сняла Ирена. Я не ожидал этого и промедлил с голосом.
— Это ты? — безжизненно сказала она. Кроме меня, ей некого было так спрашивать. — Говори, я одна.
— Ну? — спросил я обо всем сразу.
— Нет-нет, — ответила она, — ничего такого не было… Я сказала, что в Москве напечатана твоя повесть, которую я редактировала, и ты пригласил своих друзей… и меня, как редактора, в ресторан… Ты был пьян и поэтому ударил его, не зная, что он мой муж.
— Ударил? — уточнил я.
— Ах, Антон! Зачем ты это сделал?
— Ну ладно, пусть, — сказал я, — а где он теперь?
— Поехал на рынок за продуктами. Сейчас должен вернуться, и я пойду на работу. Ты не звони мне несколько дней, ладно?
Я умолчал о «Волге». Мне показалось беспощадным сказать ей такое издали, одной: было ведь ясно, что Волобуй тайком от нее явился в издательство искать на нас управу.
— Ты все-таки приходи обязательно, — попросил я.
— Но ты мне не звони. Долго-долго не звони.
— До свидания, — сказал я.
— Нет, погоди. Я все думаю и думаю… Может, тебе все-таки уехать? Пожалей нас, Антон!
— Вас? — переспросил я.
— Да. Меня и Аленку… Мы не можем с тобой… не смеем приносить мою девочку в жертву чему бы то ни было, слышишь?
Я мысленно поцеловал ее в глаза и совершенно явственно ощутил на своих губах теплую солоноватую горькость.
— Ты что там? — тревожно спросила Ирена.
— Ничего. Перестань плакать, — приказал я.
— Господи! Что же нам делать?.. Антон, родной мой, послушай… хочешь, я оскорблю тебя? Я знаю, что тебе сказать… Тогда нам легче будет расстаться.
— Да-да, — сказал я. — Приходи, пожалуйста, на работу. Ладно?
Певнев явился минут за пять до обеденного перерыва. Он прошел к своему столу и, не садясь, объявил мне неожиданно помужавшим голосом, что в шесть часов на месткоме назначен разбор моего персонального дела в связи с письменным заявлением мужа сотрудницы издательства Лозинской подполковника в отставке Волобуя Лавра Петровича. Мое присутствие, предупредил он, обязательно, так как в ином случае дело будет передано в судебные органы. Он тут же вышел с брезгливым видом опоганенности, а я позвонил Ирене, и мы встретились на лестничной клетке своего этажа. Тогда я впервые взял ее под руку при всех сотрудниках — они шли в буфет на третий этаж — и повел по коридору к окну, где стояли два стула. Там я сообщил ей о персоналке-распиналке и сказал, что вот пришел великан. Большой, большой великан. Такой смешной, смешной. Вот пришел он и упал, сказал я ей. Всю нашу жизнь — нашу жизнь! — я говорил ей эти слова, когда ничего другого нельзя было придумать…
Около четырех часов звонком по телефону меня вызвал к себе Дибров. Я зашел в туалетную и осмотрел себя в зеркало. На мне все было как надо. Дибров не поздоровался со мной и не предложил сесть. Когда я подошел к его столу, он, внимательно и холодно оглядев мою шевелюру, сказал, что не то диво, что кукушка по чужим гнездам лазит, а то, почему своего не вьет.
— Слыхал такую поговорку?
— Нет, — сказал я.
— Напрасно. А то, что по кривой дороге прямым путем не ездят?
— Эту слыхал.
— Ну вот. Характеристика моя нужна?
Я тогда заметил на его столе журнал с моими «Альбатросами». Наверно, Дибров уследил направление моего взгляда, потому что тут же непререкаемо сказал:
— Лоб может быть и широким, но от этого в голове еще не всегда бывает просторно… Садись и пиши заявление об увольнении. Дату проставь двумя неделями раньше сегодняшнего числа. Это значит, что ты свободен со вчерашнего дня, понятно?!
— Да, — вырвалось у меня фистулой.
— Ну-ну! — строго сказал Дибров. — Тоже мне, альбатрос!..
Ирене я позвонил домой в половине шестого из своей будки возле моста и объявил, почему не состоится распиналка. Она часто-часто задышала в трубку и вдруг отчаянно-решительно сказала такое трагически бессмысленное и вместе с тем жертвенно-готовное принять там помилование на любых условиях, что я «поверил» ей и оскорбил ее тоже. Мне понадобилась всего лишь неделя, чтобы продать квартиру, «Росинанта», лодку, палатку и собраться в дорогу. Все эти дни я заряжал себя обидой к Ирене, — мне надо было придумывать многое и разное, чтобы столкнуть ее вниз с той высоты, на которой она была, и этим помочь себе в сборах к отъезду. Тогда во мне сидело два Кержуна — один я, настоящий, знавший всю лазурно чистую и возвышенную правду об Ирене, I и второй — чужой мне и ей, очень похожий на мой снимок в журнале. Он убеждал меня, что Волобуй загнал Ирену угол и там помиловал, так как покаянных и слабых убивают, а берут в плен. Правда, в плен еще и попадают, если ты ранен или контужен. Или устал и отчаялся в сопротивлении. Но в таком случае это сдача, а добровольная сдача в плен врагу — измена и предательство. Так или нет?
Этот второй Кержун нарочно не знал, что служил Ирене с Аленкой, а не мне. И все же он здорово мне помог. Только он один…
В небольшом старинном городе с милосердным названием я устроился слесарем-водопроводчиком в одном тихом домоуправлении. Мне дали комнату, и за полтора года, вернее за пятьсот тридцать ночей, я написал эту повесть. Для всех нас в ней я долго и трудно подбирал чужие имена и фамилии, и только «Росинанта» не мог назвать как-нибудь иначе. Но «Росинант» и есть «Росинант». Он ведь все-таки железный. Он же глухой. И немой. И слепой…
1971
