— Сложили баньку…
— Прости, Паша. Я пожить сдумал, — сказал тихо Семен и закрыл рукавом глаза.
Задумчивый солдат шел по дороге. Места были чужие — пустая степь и зной. Сапоги ступали в пыль, как в муку, от подошвы сильно жгло ноги. В небе порхали маленькие серые птицы. Хотелось пить и поговорить с человеком.
Час назад солдат сошел с поезда. В вагоне было весело и прохладно. От скорости поезда рождался ветер, заходил в окна, оседая на лицах. В вагоне все любили солдата, смотрели на него бережно, с нежной грустью. Он рассказывал про южные края, откуда ехал, про мать и слепую сестру, которая ткала на фабрике голубые ковры. Солдат был прост и понятен, звали его Владимир. Он видел, как люди прижимаются к нему на миг сердцем, и платил им самым дорогим — откровеньем. Одного не сказал — зачем сходит с поезда посреди степи.
На маленькой станции стоял поезд минуту. Солдата вышло провожать много людей. Глаза у всех были темные, прощальные, и он захотел утешить:
— Земля круглая, сбежимся, — но больше ничего не придумал.
— Мать не забывай, ты же поилец-кормилец, — сказала робкая старуха и уставилась в землю, вспомнив о своих детях.
— Чемодан на плечо поставь, а то руку оттянет, — предложил кондуктор, его круглое, женское лицо вспыхнуло, сделалось виноватым.
— Красивой тебе невесты… — сказала бойкая девушка и вдруг сделалась печальной. Дернулся поезд.
— Встретимся, все равно встретимся! — почти кричал Владимир, но поезд уже двинулся, в тамбуре осталась та девушка, беспомощно махала рукой, искала его глаза, но мешало солнце. Солдат видел ее длинные, милые волосы, розовую руку, хотел улыбнуться, но в голове стало больно, поезд слился в сплошную зеленую линию, она обрывалась, таяла, потом ее поглотил свет. В ушах поднялась тишина, в рельсах запылали синие блики.
На станцию беззвучно пришел автобус. Открылась дверца. Спустились на землю угрюмые, измученные жарой люди. Последней вышла хромая женщина с девчонкой. На девчонке болталось бледное, короткое платье, трусики выглядывают. Она стала поддергивать их на виду у всех, видно, стыда еще не знала, глаза ее блаженно круглились.
— Мам, а где паровозы? Где твоя больница?
Женщина поправила на голове зимний платок, громко чихнула и оперлась на палку. Подошел Владимир.
— Мамаша, далеко до Выселок?
— Дуй прямо — десять верст. К кому ты?
— К Тоне Грачевой.
— Знаю. У меня мужик оттуда. Ты кто ей, добрый человек?
— Я так.
— За так не ходят. Смотри, не обижай…
— А что?
— А то, солдатик, баб жалеть надо. И Тонька — человек… До беды не доведи.
Девчонка взяла мать под руку, та оттолкнулась от земли палкой, ноги еле поднялись, засунутые в теплые носки и калоши. Они пошли рядом, девчонка была выше матери, ей не терпелось обогнать ее, и, чтоб сдержать нетерпенье, она подпрыгивала на одной ноге. Платье взлетало кверху, открывая длинные худые ноги. Потом мать остановилась, видно, устала, и дочь прильнула к ней всем худеньким телом, обняла, как перед расставаньем. Палка из рук выпала, и мать закачалась совсем бессильно. Мимо прошел автобус, закружилась пыль, когда она улеглась, те двое опять шли рядом. Дочь больше не прыгала, глядела глубоко в землю, точно что-то там потеряла.
Солдат остался в тишине, в безветрии, как в пустыне. Все дома полегли в дремоте, казалось, она началась тысячу лет назад и пробужденье не скоро. Стало одиноко, сразу забылся уютный вагон, девушка с прекрасными волосами, тихие ночные мысли под стук колес, в висках медленно ходила кровь, хотелось к матери, к доброй жалеющей сестре, но вдруг загудел поезд. Он родился сзади, внезапно. Владимир вздрогнул, поднял глаза, накатилось сверху огромное небо, радостно стучал поезд, гул проник в мертвые ставни, вышли за ворота собаки, — у Владимира в голове промелькнул ветер, смел одинокость, смущенье перед загаданной встречей, перед другой возникающей жизнью. Ему стало опять легко и значительно, как недавно в поезде, в глазах замелькало светлое, — встали к небу от них слепящие нити, они то сходились, то рассыпались в длинные искры и гасли. Рядом закричал поезд, смолкли колеса, опять поднялась тишина, но другая, мягкая, луговая. Ноги осторожно встали с земли, их охватило волненье, и Владимир почти побежал.
Кончилась станция, началась степь. Она уперлась в грудь долгим желтым пространством. Небо казалось выше, синее, чем над станцией, губы обжигал сухой жар. Сверкнуло впереди озеро с пологой молочной водой, за ним справа и слева вспыхивали озера — марево горело в глазах и томило. То виделось лицо Тони, иконное, ясное, в высоких бровях. Он весь опускался в пустые глаза — вздрагивал: то смотрела в него сестра и жалела, лица Тони еще не знал.
Проехал мимо парень на велосипеде, в фуражке и в сапогах. На спине рубаху промочил пот, волосы далеко вышли под козырьком, белые с золотом. Рама стучала, заднее колесо вихлялось, он все оглядывался назад, боясь его потерять. Когда оглядывался, подмигивал Владимиру, словно что-то про него знал. Почудился в парне Колька Абрамов, сослуживец, такой же белый, рябой, тоже из Выселок, живет рядом с Тоней — окно в окно. От него и нагрянула к Владимиру новая судьба, полная радости и тоски. Может, зря величали Кольку все насмешником, человеком пустым. Говорили, до армии ушла от него жена с маленьким к другому, а он решил — все в мире дурное, раз дурная жена. Стал мстить за безверие, за раннюю боль, стал жесток. Не любил пуще всего Владимира за неугасшие детские мысли, звал «ребеночком», хоть и стояли в казарме их койки рядом и все посылки от матери Владимир делил пополам. Перед отъездом домой изменился, дал адрес Тони: «Переписку устрою?! Холостая землячка. Две деревни дрались. Из-за нее! Да!..»
Первое письмо послал сразу, в марте, с праздником поздравил. Ответ пришел быстро, письмо короткое, удивленное, а в конце — благодарность за весенний привет. Второе письмо отправил через день. Писалось от весенней тоски, тающего снега, от вида радостных птиц, прилетевших с юга, быстрых утренних снов, от которых смыкалось горло. Вложил фотографию, только на нее и надеялся: стоит на берегу моря, высокий, снисходительный, а у ног вода, и от нее он такой крепкий, с улыбкой — горят зубы. Ждал очень ответа. Уходили последние дни весны, не возвращаясь. И пришло письмо. Тоня писала, что не бывала у моря. Спрашивала, какое оно — синее или голубое. А дальше — радостно, что в деревне сейчас тепло и загулял Тобол. И по нему катается катер, как по морю. Такой веселенький, белый — все бы смотрела. А по берегам поднялись луга, да в цветах. Но не до цветиков — начали сев. А в конце, низкими буковками, — о том, что Владимир снялся хорошенький — завидка скребнула. Таким бы людям подаваться в кино, живо девчата влюбятся — и без писем…
Про кино долго держал в голове. То ли шутит, то ли смеется. Но сразу простил. Стал опять писать внезапные нежные письма. Подарок послал — синий вязаный шарф, по-родному пахнущий, такой же носила сестра. Хотел, чтобы надевала его каждый день, была веселой. И еще надеялся, когда наденет, — то вспомнит, потянется к нему мыслями, пожелает встречи. Сам уже представлял ее всю: под тонкой бровью с тайной глаза, и рост гордый, высокий, как у сестры. Такой же голос и смех.
С тех пор писем не стало. Неизвестность сильней приближала Тоню. Ночами не стало сна, да и ночи образовались длинные, не переслушать их, не переждать. Недавно отпуск дали. Побыл у матери восемь дней, наговорился с сестрой. Обратно едет, по пути — Выселки, целый день в запасе. Хотел прожить у Тони, чтоб насмотреться на нее.
Идти теперь трудно. Солнце поднялось выше, шлет прямые лучи. Мокро в сапогах, на деснах солоно, щемит язык. Поднялся впереди лесок, встали тонкие, с обвисшим листом березы. Почудилась музыка, то ли с неба, то ли из-под земли. Он остановился, весь вытянулся, но музыка ожила сильнее, разбивая зной, и дохнуло ветерком, слабый воздух коснулся щек. Музыка не проходила. И он не шевелился. Играли на тонких протяжных струнах, они могли вот-вот оборваться, погаснуть: каждая струна звучала отдельно и боязливо. Такие крылья у ласточки, к ним не прикоснешься — сломятся, погибнут. Но вдруг струны стали вольные, быстрые, слились в один убегающий звук, он залетел высоко и там рассыпался, упал на землю. Его сменили отдельные струны, каждая дышала по-своему, то робко, вполсилы, то быстро, пугливо, запыхавшись от бега, — и звук нырял и метался, но был веселым. Из-за берез вышла черная усталая лошадь. Владимир увидел ее мигающие глаза и короткие лохматые ноги. Она тянула телегу на крепких деревянных колесах. Лошадь была маленькая, похожая на собаку, и оттого телега казалась очень тяжелой. Там сидел старик с балалайкой, видно, лошадь давно привыкла к игре, двигалась отчужденно, думая о дороге. Натянулись вожжи, и она удивилась, повела вбок глаза, они блеснули месяцем и потухли. Большой корявый старик собрал в кулак вожжи, оттопырил нижнюю губу, и лицо сразу стало сердитым. Владимир поздоровался, ему ответили:
