Ознакомительная версия.
Она въехала во двор лесной конторы. Из окна кивнула Татьяна Герасимовна, словно только Тамару и дожидалась.
— Тома, я хочу у тебя милости просить. Поезжай, дочка, в Карелино… там участок второй месяц без прораба, — чуть растерянно сказала она, когда Тамара, расседлав лошадь, вошла в контору.
— Хоть режьте, не поеду! — крикнула Тамара, изменившись в лице.
Карелино было одним из самых отдаленных участков. Деревенька стояла в глухом лесу, жили там выселенцы-кулаки. Жили глухо, даже без электрического света. Рубили лес и жгли на уголь.
— Резать тебя не время, скоро пост, — попробовала пошутить Татьяна Герасимовна. — Надо, надо ехать. Тома. Ты подумай: кого я пошлю? Влас — трепач, только материться может. Колесник — малограмотный. А там с вывозкой угля невыполнение, у нас механическая мастерская и кузницы под угрозой. Не самой же мне ехать, ведь я кормлю.
Тамара заплакала.
— Не реви ты, дура! — уже строже сказала Татьяна Герасимовна. — Все я знаю. На кого Сашку меняешь? Сашка не парень, а конфета: румяный, чистый, ласковый. А немец твой худущий, черный, глазищи горят, как у волка. На что он тебе? Добра ты от этого не жди!
— Не могу я его разлюбить! — сквозь слезы прошептала Тамара.
— Было разве что между вами? — испуганно спросила Татьяна Герасимовна.
Тамара отрицательно покачала головой.
— Тогда это полбеды! Я это тебе от верного сердца говорю. Ты своего немца легко забудешь.
— Легко не забуду…
— Ну хоть и не легко! Зато после спасибо мне скажешь. Ведь он же не наш, как ты этого, дура, не понимаешь?
— То-то вы и хотите меня в Карелино угнать? — зло спросила Тамара.
— Нет… просто человек мне там нужен. Не сердись на меня, Тома, и поезжай завтра. А к немцу своему в лес, смотри, не ходи, узнает кто про вашу любовь, несдобровать тебе, да и ему тоже.
Тамаре хотелось сказать Татьяне Герасимовне что-нибудь резкое, но у нее снова задрожали губы, и она выбежала, хлопнув дверью. Домой она не пошла, хотя уже совсем стемнело. Бродила за огородами по берегу Чиса и тихонько плакала злыми слезами.
— Прыгнуть, вот, в Чис, и кончено будет… Пусть тогда… А то насмехаются, как девчонкой помыкают!
Но черная зыбь реки до дрожи напугала Тамару. Она отошла от берега и села на холодную от росы траву.
— Уеду… он один останется. Мне ведь не себя жалко, а его. Пусть как хотят ругают, а мне жалко его, и все.
На другой день ее собирали в дорогу. Черепаниха пекла лепешки, а Тамара сидела молча, безучастная, заплаканная.
— Не нужно мне ничего, — буркнула она, когда мать спросила, налить ли ей с собой кислого молока.
Провожать пришел и Саша. Тамара приняла его совсем холодно.
— Из-за тебя все, — сердито сказала она.
— Что из-за меня? — не понял Саша.
— Угоняют меня… Я и осенью не вернусь, останусь там на зиму. Женись тогда на ком знаешь.
Тамара готова была всех винить в своем горе — все были злыми, несправедливыми. Только отъехав версты две от дома, когда Саша, провожавший ее, спрыгнул с тарантаса и побежал домой, Тамара вдруг почувствовала, что все, кто остался дома, очень ей дороги. Даже с Сашей расставаться ей стало жаль, и она помахала ему рукой.
В Карелине Тамару встретил старший углежог, черный старик в кожаном фартуке, покрытом сажей. Он бойко объяснил Тамаре, как идут дела, и она поняла, что никакого прораба здесь не надо, старик отлично справляется и сам. Просто Татьяна Герасимовна услала ее подальше от Рудольфа.
Старик указал Тамаре хибарку, которую занимал прежний прораб. Там стояла деревянная койка с сенным матрацем и кривой стол с засохшей чернильницей. Все это было покрыто легким слоем сажи, которая проникала во все щели. Ставни от ветхости скрипели, и казалось, вот-вот сорвутся с петель. Прямо за окнами начинался лес.
Первую ночь Тамара проплакала и встала утром с головной болью и злая. Но утро было такое хорошее! Пели птицы, пахло лесными цветами, черемухой. Она вышла за порог и, вздохнув, сказала сама себе:
— Что ж поделаешь… надо же за дело браться!
В это же утро Штребль нетерпеливо ждал Тамару у дороги. Ее вчерашнее невольное признание «я и то плохо сделала, что полюбила тебя», вопреки всему, вселило в него множество надежд. Он улыбался, щурясь на восходящее солнце, радовался лету, теплу, зеленым веткам, поющим птицам, радовался тому, что он еще молод, силен и жизнь почти вся впереди. Когда послышался стук копыт, он сразу бросился навстречу, но, не пробежав и десяти шагов, остановился как вкопанный. Лениво помахивая плеточкой, из-за поворота выехал однорукий Колесник верхом на Тамариной Ласточке. Он поравнялся со Штреблем и весело сказал:
— Здорово, камарад. Гут шляфен?
— Где Тамара?
— Тамарка далеко, — равнодушно ответил Колесник. — Верст, поди, двадцать уж отъехала. А меня к вам опять прислали, месяца на два… Ну, чего стоишь? Аида со мной!
Вся прелесть утра исчезла. Не хотелось ни думать, ни жить.
В разгар лета километрах в двадцати от прииска вспыхнул лесной пожар. Горел большой массив леса, вокруг которого были обширные покосы. Погода стояла сухая и ветреная. Ветер гнал огонь на запад, прочь от реки, прямо на покосы. Огонь угрожал сметанным стогам и еще не скошенной высокой траве. Пылал высокий, стойный сосняк, корчился и трещал малинник, уже покрытый спелыми ягодами. Глухари, отчаянно хлопая крыльями, покидали свои гнезда. Покосники, которые, вероятно, и были виновниками пожара, метались как безумные, не зная, как спасти сено.
Лаптева разбудили среди ночи:
— Товарищ старший лейтенант, за Чисом лес горит! Огонь здоровый! Из лесоохраны звонили, помочи просят!
Лаптев уже натягивал китель. Когда он вышел на улицу, было еще совсем темно. Далекий, еле ощутимый запах гари доносился со стороны реки. С высокого берега было видно, как вдали пламенеет небо. Лаптев бросился к лагерю.
Немцев уже подняли по тревоге, мобилизовали и весь обслуживающий персонал.
— Этого еще не хватало! — роптали полусонные немцы. — Пусть русские сами тушат свои пожары!
Со всего поселка собрали лопаты и топоры. Партия немцев из двухсот человек в пять часов утра вышла из ворот лагеря. С ними отправился сам Лаптев, Мингалеев и несколько человек из вахтерской охраны. Звонова оставили в лагере за старшего. Шли все время берегом реки, пока Чис круто не повернул в сторону.
— Товарищ комбат, махнем вброд? — предложил Лаптеву один из вахтеров, местный молодой парень. — Здесь неглубоко, по шейку будет. А то ведь километров восемь крюка дадим.
— Рискнем, — согласился Лаптев и первым стал раздеваться, хотя и испытывал некоторую неловкость перед немцами. — И вы здесь, Ландхарт? — он заметил возле себя механика.
— Ведь я же разрешил вам остаться возле машины…
— Бензина все равно почти нет, — уклончиво ответил немец. — Я подумал, что мне нечего делать в лагере. Разрешите, господин лейтенант, я перенесу вашу одежду, я ведь немного повыше вас.
Лаптев действительно был мал ростом, и, лишь вошел в реку, вода достала ему до подбородка. Но плавал он неплохо. Ландхарт шел впереди, держа высоко в одной вытянутой худой руке одежду Лаптева и свою, связанную в узел, а в другой — огромную совковую лопату. Немцы, в большинстве рослые, неуверенно и с опаской ступали по илистому дну реки.
— Ну, зачем стоишь? — прикрикнул Мингалеев на тех, кто никак не решался влезть в воду. — Вода мала-мала, утонуть трудна!
— Салават! — крикнул из воды Лаптев. — Хорошо, что мы дамочек твоих не взяли!
— Да, веселый был бы история! — башкир захохотал и нырнул в воду. Несколько секунд он плыл под водой, наружу торчала только волосатая голая рука, крепко державшая сапоги и одежду. Немцы на берегу испуганно переглянулись.
Первым вышел на противоположный берег Ландхарт. Аккуратно расправив гимнастерку и брюки, он протянул их Лаптеву.
— Спасибо, Ландхарт, — поблагодарил тот и стал поспешно одеваться. — Вы меня здорово выручили. Я, кажется, действительно здесь самый маленький.
Пройдя киломегров около трех в глубь леса, все невольно остановились: пожар был рядом. Летели клочья сажи, доносились зловещее шипение огня и треск пылающих сучьев. Немцы со страхом смотрели туда, где стоял уже опаленный огнем, почерневший лес. Прошли еще метров пятьсот, стало нестерпимо жарко и гарь полетела сильнее. Здесь соединились с работниками лесной охраны. Немцам приказали рыть канавы, чтобы преградить дорогу огню, который крался и шипел, как змея. Язычки пламени, пробегавшие по сухой траве, забрасывали землей. Вскоре все лица покрылись плотным слоем сажи.
— Мы здесь изжаримся, — то и дело повторял Чундерлинк, обращаясь к работавшему рядом с ним Ландхарту. — У меня, кажется, скоро лопнут глаза.
Тот ожесточенно бросал лопатой землю и ничего не отвечал. Ветер рванулся в их сторону, и пришлось отступить и приняться за новую канаву. Огонь противным зверьком бежал вслед, в воздухе кружились почерневшие листья. Деревья, которых миновало пламя, стояли черные и страшные.
Ознакомительная версия.
