Под кустом у самой воды, помнится, разглядел как-то Мишка обглоданный скелет крупной рыбы.
— Выдра питалась! — с уверенностью определил он. — Выдра, это точно: обглодает и ни косточки не помнет!
Тому уже много и много лет. Сколько — не сосчитать. Исчез в поле дуб, рухнул, бездумно кем-то подпиленный, и рои пчел, покружившись над ним, улетели искать в новых местах пристанище.
…Чередом сменяются, уходят на земле весны. Прилетают жить под крышами каждый год ласточки. Щебечут на проводах. Щебечут, летая. И всякий раз, когда вижу я, как они лепят гнезда, — всякий раз кажется мне, что в мире начинает петь и звучать много скрипок…
Была ли потом скрипка в Мишкиной жизни и выучился ли он играть, не знаю. Только верится мне, что в душе его звучит скрипка по-прежнему. Звучит та, «подкованная».
И я часто ее слышу. Когда прилетают лепить гнезда ласточки — мне слышится ее голос.
Это купание у речного обрыва напоминало веселый праздник. Бултыхались в тот жаркий день и местные, и приехавшие на лето к родственникам горожане.
Серега Никитин, демобилизованный недавно из армии, удивлялся, как за время его службы подросли ребята, как забавно угадывать в них прежних огольцов. Из девчонок же, взрослевших с какой-то изумительной поспешностью, Серега многих просто не узнавал.
Вот подошли две подружки, вероятно доярки, скинули легкие платьица, положили рядом со свернутыми белыми халатами. А вскоре подбежала и еще одна.
— Появилась наша красавица! — улыбчиво отозвались о ней.
Она сразу бросилась в глаза Сереге. Стройная, густые, чуть вьющиеся пышные волосы прихвачены перламутровой заколкой. Движения грациозны, изящны, будто работа ее была другая, нежели у подруг. Ветхий халатик она снимала и складывала с медлительной аккуратностью.
Любуясь девушкой, Серега и не заметил парня, стоявшего в стороне и не сводившего глаз с девушки. Это был приехавший на лето к бабушке Эдвард, которого он помнил совсем мальчишкой.
Не обращая внимания на взгляды, словно бы зная о них заранее, девушка неспешно входила в речную воду. И когда оборачивалась, Серега для себя отметил: серо-голубые глаза ее прекрасны, распахнуто-задумчивы.
«Да Ленка же это, Стромилина…» — начал догадываться он и даже отца ее, механизатора, вспомнил. И не знал: горячо ли ему было от солнца, или закипала порывами кровь от краткой встречи возле реки. Может быть, так и было оно, и одно и другое испытывалось им в мимолетной растерянности на полуденном местном пляжике…
* * *
Целое лето мне довелось жить в деревне. Дом стоял на бугре, откуда хорошо виднелись стога и соседский дом с огородом, бабки Эдварда. Чистый разлив реки смотрелся особенно четко. Просветленно пылали над ним закаты, а в полдень желтели, сливаясь с прозрачностью неба, поля.
Страда была в полном разгаре. Жали днем и ночью. Сперва у деревни, а дней через десять комбайн Сереги грохотал уже по заречным далям. Обед комбайнерам теперь доставлялся в поле.
А вечерами, августовской пьянящей тишью, на другой берег в лодке переплывала Лена. Серега, завидя лодку, старательно махал.
Лена гребла прямо на его взмахи. Он целовал ее, вскочив в лодку, боясь дотронуться вымазанными мазутом руками, отмывать которые мог лишь дома горячей водой, брал весло и сильными гребками гнал лодку обратно.
Потом они не торопясь шли к дому.
И несколько раз повторялось одно и то же: стоило возникнуть Сереге с Леной, как за пряслами бабкиного огорода сразу же появлялся Эдвард и затаенно чего-то ждал. Вначале я не придавал этому значения, но после задумался: зачем понадобилось Эдварду прятаться, с какой стати подкарауливать?
Казалось бы, что любопытного в том, как после трудового дня от реки идет к себе в дом молодая пара?
В освещенном соседском окне я видел потом в раздумье сидящего паренька. А утром возле примкнутых лодок валялись помятые стебли аира, видно, кто-то нервно крошил их.
Несколько вечеров Эдвард у изгороди не появлялся. Перестали мелькать и Серега с Леной. Давно было известно, что в сельском Совете за неделю до жатвы их расписали. Через некоторое время Эдвард опять зачастил на пляж, держась скромно и в стороне. Деревушка с ее жизнью его вроде и не интересовала.
Однажды Лена вдруг появилась у дома Эдвардовой бабки и стала за что-то отчитывать парня. Доносились их голоса: мелодичный девический и ломающийся басок Эдварда.
— Ты это сделал. Ведь некому больше!
— Клянусь, нет…
— Еще клянешься? Эх ты!
— Клянусь.
— Эдик, я прошу тебя, верни обратно на место, будь другом. Ведь некому же больше? Некому! Твоя работа…
— Ты все теперь па меня будешь валить.
— Я никому не скажу, верни только!
— Приезжие могли сделать это…
— Да ты это, ты!
Голос Лены сорвался. И почудилось в темноте, что она вытирает слезы.
Неведение тянулось с неделю.
Торопилась Лена к реке обычно после вечерней дойки, управлялась быстро на ферме, чтобы не ждал Серега на противоположном берегу. На ферме она и проговорилась о том, что кто-то отомкнул и угнал ее лодку. Перевозить мужа оказалось не на чем. Доярки посочувствовали молодой хозяйке, пожалели ее, ибо, кроме дойки коров, ей надо было еще и за мужем плавать.
Начались, как водится, разговоры. И сразу припомнился мне притаившийся за изгородью в темноте Эдвард. И то, что наведывался он по вечерам к приколу, тоже выглядело странновато.
Верней и лучше было самому помочь найти лодку. Детство мое прошло у воды, и я знал поэтому, где и как искать угнанные лодки: случалось, и сам не раз искусно их прятал. Полазив по зарослям и протокам, по камышовым топям, я набрел на нее вторым же днем. Несколько часов просидел в укрытии, ожидая, что к лодке кто-либо придет. Лодку, конечно, я мог бы сразу пригнать, но она таким же образом исчезла бы снова. И отыскать ее тогда было бы уже гораздо труднее.
«И чего ради, — рассуждал я, — терять мне время, маяться да сомневаться, когда можно вызвать Эдварда на откровение?»
Вскоре узнал я, что Эдвард и Лена когда-то дружили и что в деревню он в основном приезжал из-за нее. Мучила парня тревога перед армией: не вышла бы Лена замуж. И беспокоился он, как теперь выяснилось, не зря.
Серега влюбился с первого взгляда, женился на Лене. И за эту женитьбу, по молодости, вполне мог мелко мстить Эдвард, неуклюже отстаивая свои чувства. Он, похоже, не знал, не догадывался пока, что любовь и благородство искони рядом. Этому Эдварда вряд ли где учили. Но за мелкой местью, если дать разрастись, последует и месть крупная.
Встретясь, я первым заговорил с Эдвардом. Возвращением лодки я рассчитывал успокоить душевную боль его, а заодно и Лену.
— Эдик, а приятнее, когда в лодке двое?
— Это к чему вы?.. — спросил он настороженно.
— К тому, что плаваешь ты в ней один.
— Не понимаю…
— И понимать тут нечего. Видел я, как ты ее угонял.
— Видели? Да чушь это! Ничего вы не могли видеть. Такого вообще не было.
Я повторил увереннее. Конечно же, говорил я неправду — не видел я Эдварда с лодкой. Но по глазам его угадывал, что угнал именно он. И как вскоре выяснилось, я был прав. Парень, пораженный, что заглянули в самое потаенное, куда, как полагал он, сроду никому не добраться, молчал.
В какой-то момент я даже стал сожалеть и сомневаться в своей уверенности в недоказанной пока правоте, и надо было скорее утвердиться в догадке. Я предложил Эдварду пройтись вдоль речки: может, увидим где лодку…
Чутье и жизненный опыт подсказывали мне, что если и впредь будет Эдвард отмыкать лодку, его постигнет неминуемое наказание. Рано или поздно пожалуется Лена мужу, вынужденно делающему в эти дни крюк после изнурительного рабочего дня. Как еще до сих пор не сказала она? Видно, что-то сдерживало Лену. Несдобровать бы Эдварду, скажи она мужу. Но терпение в конце концов иссякнет — и не сегодня-завтра над парнем грянет гром. И останется он в глазах Лены побитым, и не кем-то, а ее мужем, старшим и более сильным.
По всем признакам Лена пока что оберегала парня, скрывала от возможного гнева Сереги. Не однажды, наверное, Эдвард дарил ей цветы и что-то, быть может, доброе говорил ей и подобное слышал в ответ. Могли клясться и в долгой дружбе. Таял, млел парень от ее искренних, чистых слов…
Речной быстриной уплыла радость. И поник, озлобился с отчаяния Эдвард.
Шагали мы к ручью кустарниковой косогорной тропой. Стежка местами не позволяла идти рядом, она выводила кое-где на открытое место, и я сбоку видел тогда сосредоточенно-сумрачное лицо Эдварда. И получалось вроде бы, что вел я парня на некую уготованную заранее казнь либо на продуманную мною загодя экзекуцию.
* * *
Лодка стояла в тени под олешиной, заваленная сушняком и сабельным аиром. С какой стороны ни смотри, ее не увидишь. Можно было легко пройти по травяному берегу и не подумать, что здесь, в ручье, наткнешься на нее. В камыше и осоке — куда ни шло, но тащить лодку почти волоком через намытые в устье песок и ил, преодолевать обширное мелководье — требовались и немалый труд, и дьявольская догадливость.
