— Дал бы бог, чтоб у них на лад пошло. Будет уже им мучить друг друга.
— И верно, будет, — так же серьёзно согласилась Аня. — Как бы я была рада за Серёжу!
— Ну и народ! Человек в хомут лезет, а вы радуетесь, — пошутил Бушила.
— Не смейся, Адамка, — попросила теща.
— Посовестился бы, — возмутилась жена. — Худо тебе, бедняжке, женатому. Замучился! Только и заботы — зубы скалить.
Михаил Кириллович пожелал им доброй ночи. А ночь была чудесная! На ясном, без единого облачка, глубоком небе, с россыпью звезд и туманной полосой Млечного Пути, сияла полная луна. Свет её серебрил первый иней на земле, на деревьях, на крышах. И стояла необычайная тишина! Издалека, должно быть от клуба, доносились голоса, где-то в поле тарахтел воз, глухо стучала турбина, и шумела вода на гидростанции. И, несмотря на все это, была тишина, такая особенная и неповторимая, что Лемяшевичу казалось никогда он не испытывал ничего подобного. Нарушали её разве только удары его сердца. Несколько минут он постоял во дворе. Тишина и неясная тревога потянули его в поле, может быть так же, как Наталью Петровну, А может, потому и захотелось пойти ему, что где-то там, в молчаливом бескрайнем просторе, залитом лунным светом, ходила она. Он не знал, куда пошли Сергей и Наталья Петровна, но понимал, что встретиться ему с ними было бы неловко. И, перескочив через забор, он пошел огородами, по зяблевой пашне, светлой дорожкой, вытканной месяцем на белой земле.
И всё-таки он встретился с ними…
Проблуждав часа полтора, Михаил Кириллович вышел на дорогу неподалеку от МТС и вдруг услышал их голоса. Он укрылся в тени старой березы, росшей поодаль от шоссе, так как новая дорога проходила несколько в стороне от старой. Они приближались к нему, весело, оживленно разговаривая. И вдруг, остановившись, они поцеловались. Лемяшевич в душе язвительно посмеялся над собой. Бессмысленной и наивной показалась эта нелепая прогулка и разные там мысли и мечты, власти которых он так легко поддался.
«В конце концов, брат, везде проза. Вот и еще одна прозаическая семья. Три года! Глупости!» Он выругал Сергея за то, что тот строил из себя несчастного влюбленного, упорно избегал говорить на эту тему.
Однако на деле не все было в тот вечер так просто и ясно между Сергеем и Натальей Петровной, как это показалось Лемяшевичу.
Когда-то, в первые месяцы своей влюбленности, Сергей с молодой решительностью поцеловал Наталью Петровну. Но после того, как она отказалась стать его женой, он потерял эту решительность. Два года он не только что поцеловать или пошутить — боялся предложить пойти погулять вот так, как сегодня сделала она.
Нельзя сказать, чтобы это приглашение так уж подбодрило его, вернуло смелость и уверенность в себе. Нет. Но все же приятные события этого дня немножко опьянили его, заставили поверить, что радость, как и горе, никогда не приходит одна. Они ходили по гулким полевым дорогам и говорили обо всем, что волнует людей, живущих в одной деревне, делающих по сути одно дело, людей, которые одинаково болеют за все происходящее вокруг. Напрасно наши критики так восстают против «производственных разговоров» между влюбленными. Даже самые юные и пламенные из них не могут во время частых и долгих своих свиданий говорить только о любви, это скоро бы так надоело им, что, пожалуй, и от любви ничего бы не осталось. А Наталья Петровна и Сергей — не юнцы, их действительно вполне серьёзно интересовали «производственные» новости: назначение Сергея (кстати, она только сейчас узнала об этом и поздравила его), решение Волотовича, возможные перемены в районе, приезд новых людей в МТС.
Беседуя, они невольно и незаметно переходили с одной темы на другую, от обсуждения простого, ясного житейского случая к абстрактным рассуждениям.
Сергей потом никак не мог вспомнить, о чем они спорили. Помнил только, что он что-то нигилистически отрицал, и не столько от твердого убеждения, сколько просто из мужского упрямства. Наталья Петровна укоризненно спросила:
— Что же вы по-настоящему любите, Сергей Степанович?
Он задохнулся от внезапного прилива горячего чувства, от прилива смелости и решительности, которых ему до этого не хватало. Остановился и сказал:
— Тебя, Наташа. Одну тебя. — И вдруг крепко обнял её и поцеловал раз… другой… третий… Он целовал её в губы, в щеки, в глаза и все шептал, же повторял: — Тебя, Наташа… Тебя…
Она беззлобно отталкивала его, отворачивалась и… смеялась.
— Сумасшедший… сумасшедший… Ты с ума сошел, Сергей. Оставь, пожалуйста. Ну, хватит!..
Неизвестно, чем бы все это кончилось, что они сказали бы еще друг другу, если б не почувствовали присутствия постороннего свидетеля. Человек под березой кашлянул и пошел в другую сторону, стуча сапогами по мерзлой земле. Они не то что испугались, зная, что никто в деревне их не осудит—все давно желали им пожениться, — но этот таинственный свидетель почему-то смутил их обоих. До самой деревни они шли молча, как бы опасаясь, что он идет за ними следом.
Мохнач угрюмо молчал, когда собрание единодушно избрало Волотовича, не сказал ни слова, даже не выступил. А после собрания — запил, на другой день ходил пьяный, кричал, что неправильно его сняли, что он поставил колхоз на ноги, а его вот как отблагодарили, грозился написать в ЦК, не являлся сдавать дела и не отдавал печати. А колхоз жил своей жизнью, печать нужна была каждую минуту. Полоз злился: «Так я и знал, — говорил он, — что Потап что-нибудь отмочит». Волотович смеялся, мало беспокоясь о судьбе колхозной печати, уверенный, что злоупотреблять ею бывший председатель не станет. С Мохначом говорили по очереди Полоз, Ровнополец, Ращеня, Лемяшевич, участковый милиционер; просили, угрожали. Но чем больше его просили, тем больше он упирался; старому и пьяному человеку, видно, нравилось разыгрывать из себя героя. О его «подвиге» ходили анекдоты. Рассказывая, как он играет в прятки, криничане тут же вспоминали некоего Филиппа, бывшего до войны заведующим сельпо. Когда его сняли, он вот так же не отдавал ключей от лавки, дней пять прятался, покуда односельчане не изловили его на лугу и силой не отобрали ключи; тогда он пришел сдавать товар.
История с Мохначом дошла до Бородки. В райкоме он весело посмеялся, а в Криницы приехал недовольный, хмурый.
— Что это вы за спектакль разыгрываете с этим Мохначом? Весь район смеется, — сказал он в колхозной канцелярии.
— Пускай потешится человек, — весело отвечал Волотович.
— Что за шутки? Позовите его сюда, этого старого дурня. Ко всеобщему удивлению, Мохнач не замедлил явиться.
Он стоял перед секретарем с виноватым видом, пристыженный, жалкий.
— Отдай печать, — властно потребовал Артем Захарович.
Мохнач полез за пазуху, в какой-то потайной карман, вытащил замусоленный кожаный мешочек и молча протянул его секретарю.
— Вот так… Сдавай дела и являйся в райком, получишь всё, что заслужил, в том числе и новую работу.
Волотовичу не пришлось специально знакомиться с колхозом — он хорошо знал его хозяйство, слабые и сильные его стороны. Он сразу же с головой погрузился в работу. Не из желания все переделать по-своему (ему это желание было чуждо, он уважал труд своих предшественников), а потому, что контора действительно была очень уж ободранная и грязная, он решил в первую очередь привести в порядок свое рабочее место. Он велел побелить стены, отремонтировать и вымыть пол, сделать новые двери в свой «кабинет» — отгороженный Мохначом угол. Но Полоз, к которому он в тот день пошел обедать, посоветовал:
— Павел Иванович, ликвидируй ты к черту председательский кабинет. На что тебе эта каморка? С кем ты там будешь секретничать? Убери! Выйдет хорошая комната. Поставим тебе стол посредине, и каждый, кто зайдет в канцелярию, будет у тебя перед глазами. Да, наконец, и сидеть тебе там мало придется. Хватит и меня одного, а твое место — в поле, в бригадах. И народ это оценит.
Волотович с интересом слушал своего бухгалтера. Сколько лет он уже его знает — и никогда не думал, что это такой интересный человек. Ему нравилось и то, что Полоз сразу заговорил на «ты», просто, без угодливости, и то, что он дает такие смелые советы, не боясь, что председателю это может не понравиться.
Волотович подумал и сделал так, как подсказал ему Полоз, — разобрал «кабинет». В конторе стало просторно, светло, чисто. И, должно быть, самый вид помещения действовал: людей приходило много, чувствовали они себя хозяевами, но никто, не ругался, не бросал окурков на пол, не плевал.
Полоз искренне помогал новому председателю поскорей разобраться во всех тонкостях руководства сложным хозяйством, но иной раз не без лукавства и шутки. Заинтересовался Волотович планированием будущих посевов и выходом продукции. Бухгалтер подсунул ему все циркуляры, планы, указания, полученные сверху — из министерства, из области, из райисполкома; многие бумажки подписаны были самим Волотовичем. К планам этим Полоз присовокупил свои весьма красноречивые цифровые комментарии. Председатель сидел целый день, изучал бумажки, которые сам когда-то направил в колхоз, приходил в недоумение, возмущался — так много там было противоречий и просто нелепостей. Теперь он наглядно убедился: не зря говорят, что такое планирование не помогает колхозам расти, а мешает. Под вечер он собрал все эти бумаги и сердито велел Полозу выкинуть их вон.
