Сыновняя любовь к отцу, отцовская нежность к сыну!
Не рано ли еще включать рембрандтовское освещение? Оно было всегда, оно, пожалуй, вечно. Пожалуй, я должен серьезно поговорить с Увисом. А почему «пожалуй»?
Сомнения и страхи по той простой причине — все движется, все меняется… Даже картины Рембрандта. От босых ног сына до седой стариковской бороды. Толстокожие и грязные сыновние пятки на переднем плане и отцовские, дедовские пожелтевшие руки с потрескавшейся кожей на плечах сына… Я был так поражен, увидев, как Увис пошевеливает пальчиками ног и пальчиками рук! Пальчиками своих ног он сыграл на мне целую гамму… Сложнейшая гамма — от пальчиков его ног до моего щетинистого подбородка! На полотне Рембрандта много затемненных мест, даже Арика не может объяснить их. Едва расписавшись, мы ночным поездом отправились в Ленинград и весь следующий день провели среди картин. Арика так хотела. Я изрядно потратился, но Арика так хотела. Тогда я подрабатывал, уже тогда у меня водились деньги.
Рембрандт и деньги как-то не сопрягаются… То были самые счастливые наши дни. В Арику влюблялись многие. Ей нравилось разыгрывать спектакли. Как позже и сестре ее Лиесме… Арика была даже красивее…
Почему «была»?
Мы с ней ровесники. Я сейчас в самом зените, дальше — путь к старости. Дверь открыта — можешь войти!
Сколько лет было Рембрандту, когда он написал ту женщину, ту женщину… наготу которой окропил золотой дождь?
Щелк, щелк: та женщина осталась на пленке, и только, даже имени ее не запомнил… В тот день я был сам не свой, да и Арика тоже, больше ни о чем не могла говорить, лишь о рембрандтовском освещении.
А может, в тех картинах нет ничего такого, по чему Арика сходила с ума? Вот подъезжаем к Риге, и здесь придется все выбросить из головы — и Нортопо, и картины, и Раубиниене, и Монвида, и то, каким ты будешь, когда поднимешься вверх по лестнице и отопрешь дверь квартиры, ты должен успокоиться, успокоиться, совсем успокоиться, чтобы никаких метаний!
X
— Никогда тебе не прощу! Как ты могла позволить мне проспать! — закричала Арика, открыв глаза и обнаружив, что часы показывают полдень. В одной рубашке, босиком она соскочила с постели и стояла посреди комнаты.
— Ты так крепко спала, что я не решилась… Мы с тобой до четырех утра проболтали, встали бы раньше, головная боль замучила, — оправдывалась Лиесма.
— Я давно должна быть дома.
— Арика, ты забыла, мы ведь собирались в Меллужи.
— А если он уже дома?
— Золотце, мы живем в цивилизованном мире, выйди в коридор и позвони. Не понимаю, отчего ты вечно дрожишь как осиновый лист. Куда может пропасть тринадцатилетний сорванец!
— Чует мое сердце недоброе, со мной такое бывает, почти на ощупь чувствую, тут что-то не так.
— Вместо того чтобы рассуждать, пошла бы и позвонила, только что-нибудь на плечи набрось, у нас в квартире один старикан большой любитель подглядывать, только и ждет, чтобы какая-нибудь женщина выскочила в коридор неодетая…
Квартира Лусенов не отвечала, длинные гудки, и больше ничего.
Лиесма колдовала у венгерской кофеварки. Комната наполнилась ароматом кофе. Арика почувствовала, как закружилась голова, и поспешила присесть.
— Нет его дома, Лиесмук… — прошептала с тихим отчаянием.
— Увис в Меллужах, успокойся!
— Он что, сказал тебе, откуда ты знаешь?
— А куда еще мог убежать твой олененок?
— Я с ума сойду!
— Арика, не узнаю тебя! Ты всегда отличалась хладнокровием, всегда сохраняла трезвую голову… А теперь тебя как будто подменили! Поищу сигареты, ладно?
— Где Харро?
— Он внизу в машине кофе пьет, я его звать не стала, ты так крепко спала, сестричка…
— Я одеваюсь, одевайся и ты, сейчас же выезжаем, медлить нельзя!
— Не горит, сестрица, сначала напьемся кофе.
— Будешь копаться, возненавижу тебя!
— На веки вечные? — усмехнулась Лиесма.
— Ну как ты можешь?!
— Просто я вспомнила: ведь это из нашего детства — «возненавижу тебя на веки вечные»… За день успевали по крайней мере трижды «возненавидеть» и снова «полюбить», теперь эта игра не клеится, каждое слово принимаешь всерьез, прямо мороз по коже…
— Перестань, нам надо спешить, как ты не поймешь?
— Крикну Харро, пусть мотор прогреет. Ночью были заморозки. Я спустилась вниз, гляжу, вишневая машина Харро белым-бела от инея, а сам он, бедненький, свернулся калачиком…
— Ты была у Харро?!
Это удивило и задело Арику.
— Да, сестричка, а что тут такого, выглянула в окно, машина совсем побелела, что было делать, наспех сварила кофе, взяла с собой одеяло из верблюжьей шерсти!
— Ты осталась с Харро?
— Какое это имеет значение, сестричка?..
— Я спрашиваю: ты осталась с Харро?
— Ну, если ты настаиваешь и непременно хочешь знать. Только не понимаю, почему ты меня осуждаешь, сестричка…
— Ты была в машине у Харро, миловалась с ним, в то время как мой Увис неведомо где, — с досадой заключила Арика.
Лиесма смутилась, щеки у нее зарделись. Она стала поспешно одеваться.
— Похоже, мы поругались… — Словно прося прощения, Лиесма обняла сестру за плечи, Арика досадливо сбросила ее руку. Лиесма обиженно отвернулась.
На пустынных улицах Харро гнал вовсю. Переехав мост через Даугаву, он принялся насвистывать и просвистел до самого моста через Лиелупе.
Арика едва себя сдерживала; так ей хотелось одернуть его, чтобы прекратил этот дурацкий свист, ну сколько можно — усы как у кота топорщатся, сам весь помятый, однако довольный. Еще бы: Лиесма спозаранок примчалась к нему с кофе и одеялом из верблюжьей шерсти… Быть может, это и есть желанный образ жизни молодого мужчины — обитать в автомобиле, по ночам объезжая своих подружек, осчастливливая таких, как Лиесма. Совсем неплохой вариант! Может, и Арнольда переселить в машину — будет ли он посвистывать? Нет, тут требуется крепкое нутро, такое, как у Харро. Сначала она разыщет Увиса, а уж потом предложит Арнольду «вариант Харро». Сейчас Арнольд греется в лучах родительской любви.
Монвид Димант подыщет для него какую-нибудь комнатенку, на колесах что за жизнь, даже Харро, судя по всему, не очень-то доволен.
К чему ломать голову над тем, что будет завтра? Сегодня вечером Арнольд отправится в котельню, а завтра поутру вернется усталым, разбитым, и когда только кончится его ночная работа! Хорошо хоть домой не является в грязной одежде, но запах котельни все равно при нем. Битых полчаса приходится его уговаривать принять душ.
А потом он будет спать далеко за полдень. Затем оба с Увисом закроются в комнате и будут копаться в полупроводниках до позднего вечера.
Да и сам Арнольд что-то вроде полупроводника, не более!
Харро перестал насвистывать, раскрыл рот, сейчас что-то брякнет…
— Возьму старую жену, всегда будет ждать дома! — Все это Харро выпалил одним духом, каким-то непонятным бурчанием.
— Харро, ты что, это же неприлично! — одернула его Лиесма.
— Возьму стару… и богату… — проглатывая окончания, продолжал Харро, но больше ничего не успел сказать.
— А возьмешь богатую, навряд ли она дома захочет сидеть, — поддела Лиесма.
— Захочет! — отрезал Харро.
— В конце концов, Харро, это же неприлично: ты приехал ко мне, я тебя угощаю кофе, а ты хочешь «стару» и «богату», я что же, не нравлюсь тебе? — продолжала Лиесма подзадоривать.
— Ты меня не станешь ждать, никогда не буду знать, где ты носишься, — пытался растолковать ей Харро.
— Что ж, я тебе не нравлюсь? — не унималась Лиесма, да еще покосилась на Арику — мол, посмотрим, что он на это скажет.
— Ты девочка что надо, но иногда мне хочется дать тебе оплеуху.
— Ого, за что же? — оторопела Лиесма. — Да ты, верно, и жену свою колотил.
— Элзе я дважды отвешивал оплеухи, потом она сбежала в Крым.
— Дальше можешь не рассказывать, нас не интересует, как ты отвешивал Элзе оплеухи, — резко оборвала Лиесма. — Надеюсь, Харро, с тобой мы так далеко не зайдем.
— Вот, видишь, Лиесмук, что мне приходится выслушивать, а вдруг придется и тебя разыскивать в Крыму, а то и где-нибудь подальше, — не слишком весело рассмеялась Арика.
— Не беспокойся, сестричка, никуда я не сбегу. Вообще-то Харро покладистый малый, не знаю, что уж там такое произошло, чтобы он решился «дать оплеуху». Мне он все о чем-то толкует, но я его с трудом понимаю. Харро, ты бы мог отвезти нас в лес, прогулялись бы, сморчков пособирали.
— Не надо, Лиесма, не проси, я с твоим Харро все равно не поеду. Теперь у меня ясное представление о современном сильном мужчине.
— Можешь говорить спокойно. Харро слышит лишь тогда, когда речь идет о запасных частях к машине. А так у него уши будто заложены.
— Другие у тебя были лучше.
