блаженства уже и не может быть.
Сердце его снова начинало колотиться громче, подрагивали, становились почти судорожными горячие руки, которые все крепче прижимали ее, до слышимого хруста в плечах…
— Ой! — тихонько и радостно вскрикивала Надя. — Ты меня задушишь…
— Задушу, унесу с собой и никогда больше не выпущу из рук, — пугал ее Букварев, тотчас послушно расслабляя руки и начиная придерживать ее бережно, как будто держал сейчас свою годовалую дочку.
Какое-то время они дурачились совсем по-ребячьи. Надя разглядывала прическу Букварева, ерошила его волосы, расчесывала, стараясь уложить их так, как ей нравилось, на манер своих ребят-сверстников. Она беззвучно похохатывала, хлопая его по лбу мягкой ладошкой, а он шутливо мешал ей, целовал лицо и руки, а сам все хотел, чтобы она продолжала… Наконец она решительно нахлобучила на Букварева шляпу и легко спрыгнула с его колен.
— До свидания! — И протянула ему теплую ладошку. Он держал эту ладошку в обеих руках, но видел в темноте только ее огромные, зеленоватые, таинственные и счастливые в эту минуту глаза.
Он безропотно отпустил ее и не провожал до общежития, потому что она так велела, и бежал домой, как мальчишка.
«Вот теперь-то я совершенно уверен, что она именно тот человек, о котором я мечтал, который мне грезился, — радостно думалось ему. — Ведь вот ругают нынешнюю молодежь, особенно девчонок, за легкость поведения, но за что можно ругать Надю?! Она же прелесть! Она — человек, маленькая женщина. Она тянется к ласке, к любви, к человеческому теплу, все это у нее совершенно естественно, по-человечески. В ней еще нет грубой и всепобеждающей чувственности. Она вся чистая и светлая. Она создана для счастья и, боже, каким страшным преступником станет тот, кто обманет ее естественные надежды и ожидания! Я не буду преступником… я все сделаю для нее. В ней ведь и мое счастье, моя жизнь… Мы встречаемся завтра, в восемь вечера, у этой же скамеечки… И все решим навсегда…»
…Когда Букварев явился на свою квартиру, жена его занималась пеленками, давно спала Ленка, и Генашка спал, зажав в руке ножик.
«Сколько вокруг меня людей! — возбужденно думал Букварев, — и дома, и на работе, и просто так… И еще Надя, сердцевина всего… И перед каждым из них я в долгу, потому что я тридцатилетний мужчина с высшим образованием и некоторым жизненным опытом. Такие, как я, надежда народа. Не от молодяжек же глупых и не от усталых стариков должны ждать люди чего-то хорошего, обнадеживающего, позволяющего жить спокойно, а от меня, от людей моего поколения, которые в самой силе и не имеют права отпихиваться ни от чего. Они должны вести, тащить за собой общество вперед. Они, в том числе — я. И я не имею права быть в хвосте этой колонны».
Он энергично, но беззвучно ходил из угла в угол своего кабинета и воспламенялся все больше.
«В первую очередь семья ждет от меня чего-то большого, хорошего, искреннего, возвышенного и талантливого, радующего ее. Я же глава семьи! И я должен привнести в ее жизнь все это!»
«Надо слиться своей жизнью, своими интересами с жизнью и запросами и Любы, и Генашки, и Ленки. Никто за меня это не сделает, они ждут этого от меня, и если я обману их надежды, то мне лучше не жить. Зачем жить подонком на глазах у близких!»
Он думал о жене и детях, но в то же время помнил и о Наде, любил ее и как будто держал ее в своих руках, хотя и знал, что она далеко. Он любил ее сейчас без всякой сентиментальности и чувственности, он любил ее с сознанием ответственности за ее судьбу в той же мере, как Генашку или Ленку.
Его еще долго не ужасала тяжесть и огромность ответственности, которую самовольно взваливал он на себя. Он просто понял ее, и она ему нравилась. Ему думалось, что все так и должно быть у человека, который уважает себя и не хочет быть подлецом, что все так и должно идти само собой, что только в таком случае он может постоянно пользоваться полным доверием и уважением и Нади, и Любы, и Генашки, и Заметкина; что то же самое будут вынуждены делать и Воробьихинский со своим младшим прихлебателем Губиным, и все прочие…
— Иди ужинать… Или опять где-нибудь наелся и напился? — вполне ровным тоном, даже чуть шутливо сказала жена, приоткрывая двери в его кабинет.
Букварев глянул на нее. Она неопределенно улыбалась. Он, привыкший за годы к ней, понял все. Она не хотела ссоры, но и не стремилась показать, что первой идет на уступки. Она просто была доброжелательна, она, наверное, согласилась бы на постепенные шаги к новому сближению и к тому, чтоб не вспоминать ничего из неприятного, возникшего между ними в последнее время. Он все понял и грустно улыбнулся Любе. И она поняла, что он в целом готов на сближение, но еще не совсем созрел для него, не все еще передумал, не очистил себя от сомнений и всяких, может быть, воображаемых, но болезненных наростов.
— Спасибо, — потупясь, ответил он. — Я что-то не хочу. Нездоровится, хотя ничего серьезного нет…
— Потчевать можно, неволить — грех, — с хорошей улыбкой сказала Люба и прикрыла дверь.
И надо бы радоваться, что все налаживается, а Буквареву стало хуже. И он снова ударился в болезненный самоанализ.
«Жена, несколько вынужденно, конечно, но, все обдумав, идет мне навстречу. Она молодец. Умница. Умеет пересилить себя в мелочах. А я — снова солгал, оттого сам себе не рад. Почему я перестал быть искренним? Вернее, разучился быть им? Ведь сейчас я только реагирую, могу еще более или менее разумно и прилично ответить другим, показать эрудицию и некую воспитанность. И все. Я не творец, не борец и тем более — не преобразователь, не заводила. Нет хуже такого состояния, такой позиции, в которых и знания, и ум, и эрудиция ничего не сыграют, а порядочность не найдет точки приложения. Это значит, что я ничего не добьюсь… Да и хочу ли я чего-нибудь? Стремлюсь ли к чему?»
«В служебном и бытовом планах я
