был просто порядочным и толковым, потому добился положения и спокойной жизни, которая обрыдла самому же. Почему обрыдла?.. Жена была счастлива вместе со мной. Почему все перевернулось?.. Неужели ради полного понимания всего я должен самостоятельно пройти сквозь все сложные и тяжкие, а для этого сначала набраться смелости пуститься в них?»
«Да, видимо, надо. Для впечатлений и последующего осмысления их. Это необходимо. У меня же нет биографии, кроме: родился, учился, поступил на работу и немного продвинулся по служебной лестнице, а потом осел на очередной ступеньке и начал думать да блажить. Всего три фразы во всей биографии! Никаких событий и впечатлений! Этого, конечно, мало, чтобы понять жизнь, людей и самого себя».
«Надо добиться, чтобы то, чем приходится заниматься, чему приходится отдавать силы и образование, было дорого сердцу, радовало и злило. Иначе работа и самая жизнь потеряют смысл».
«Надо и в работе, в любых проявлениях жизни оставаться на уровне той степени радости или негодования, как радовался я горячему чайнику и белому батону на Мокрецовских сопках и как негодовал, когда, встретившись с одним больным, просящим помощи человеком вдруг, во время разговора, почувствовал, что этот человек поймал и выкручивает мой указательный палец, выкручивает с садистским удовольствием, не скрывая, что сделать больно другому человеку — для него приятно…»
«Сделать больно, поставить себя над другим… Для кого-то это радость…»
«Это не люди… Их надо уничтожать…»
«И еще есть экземпляры, которые ненавидят тех, кто помог им по их же просьбам и умолениям, кто сделал им добро. Другие ненавидят за то, что ты обошел их по службе и наградам, что имеешь лучшую квартиру…»
«Так надо ли творить добро? Стремиться вперед, напрягаться и изнемогать в борьбе?»
«В чем высший долг человека, достигшего зрелости?»
ПОВЕСТЬ О НАЧАЛЬНИКЕ НЕЧАЕВЕ
На другое утро, едва Букварев вышел со своего двора, как туда из-за угла прошмыгнула Муза Губина. Шла она торопливо, семенящей походкой и скорбно опустив голову. Но глаза ее горели яростью и решимостью.
Одета она была на этот раз не столь легкомысленно. На ней был строгий черный костюм и черная же косынка.
— Ты чего сегодня такая… траурная? — открыв на ее звонок, удивилась Люба.
Гостья ничего не ответила, даже не поздоровалась. У Любы заныло сердце. Она почувствовала, что очередная встреча с давней подругой не принесет ей ничего утешительного, хотя втайне и ждала ее. Уж кто-кто, а Муза должна разузнать о их мужьях все. И не утерпеть ей, чтобы не выложить все новости в подробностях и с массой всяческих предположений и догадок. В последние дни Люба все яснее видела, что с ее мужем творится что-то неладное, и события вот-вот достигнут, если уж не достигли, самого жаркого накала. К чему они приведут? Как жить дальше? А так, как живут они сейчас, так нельзя… Но Люба твердо решила, что не станет спрашивать мужа ни о чем, не будет его удерживать от любых решений и поступков, потому что опасно вставать сейчас на дороге Букварева. Вмешаешься — хуже наделаешь. Он и сам придет в себя, когда перемелется у него. Сам все расскажет и попросит прощения. Верила Люба своему мужу и хоть волновалась, переживала вместе с ним его неведомые ей тягости, но виду старалась не подавать, не раздражать упреками и даже просто разговорами, коли он к ним не расположен. В ней подспудно жила уверенность, что все наладится снова, и она терпела, ждала, хотя настроение у нее от этого лучше не становилось. И, как могла, заботилась о детях, успокаивала Генашку, который уже кое-что понимал или чувствовал сердцем.
Не исключала она мысленно и самого печального исхода. Но и тут утешала себя чьей-то чужой и нерадостной мыслью, что еще неизвестно: долгое счастье лучше или короткое.
— Ты так, значит, ничего и не видишь? — с обидой и удивлением проговорила Муза, оглядев Любу. — Неужели нутром-то не чуешь, что теряем мы мужей? — Это Муза уже выкрикнула с долей истерики и со взмахом рук, но не настолько громко, чтобы было слышно за стенкой.
— Я своего не держу, — по возможности спокойно ответила Люба и болезненно поджала губы.
— Ты бы о детях думала, если муж тебе не дорог! Им отец нужен! — в том же тоне продолжала Муза.
— Не хуже тебя знаю, — со вздохом отозвалась Люба.
Подруги долго молчали.
— Мой все вечера где-то пропадает. Приходит за полночь и начинает ластиться, как нашкодивший кот, — грубо заоткровенничала Муза. — Знаю, что и твой — тоже.
— Мой не ластится…
— Твой честнее. А может, тем хуже для тебя, что не ластится. Значит, серьезную кашу заварил…
— А будто уж Гошка такой подлец?..
— Подлец! Все они подлецы, — убежденно заявила Муза. — Я пойду жаловаться к Воробьихинскому. А еще лучше — жалобу напишу. От бумаги-то не отговоришься пустыми словами, по ней придется конкретные меры принимать и конкретно же, в срок отвечать. Найдет на них Воробьихинский управу. Если уж жен наши дружки ни во что не ставят, то с коллективом да с начальством они шутить не станут. Не позволят им распускаться. Вправят мозги. Приползут домой, как миленькие. Я слышала, твоего уже пропесочивали по работе, так что не жди от него премий. Видно, они со своей гулянкой и к службе стали шаляй-валяй относиться. Вот до чего дошли!
— Да его же всегда хвалили! Что ты говоришь? — изумилась Люба, и ей стало жаль своего честного и простецкого Васю, который оступился наверняка не по своей вине, а теперь вот терпит упреки и страдает.
— И твой, значит, катится по наклонной вслед за моим…
— Так зачем же подливать им масла в огонь? Не надо бы примешивать служебные дела к личным отношениям. Опозоришься сама, если раззвонишь о своих подозрениях по всему институту, — пыталась урезонить подругу Люба. — Подожди хоть немножко.
— Ничего! Они здоровые, кобели! Пусть повертятся перед народом да покраснеют, пооправдываются, пусть слово дадут…
