— Как нет? А, скажем, «Адрос»? Почему над ним не поработать?
— Если Бережков валяется, кто же будет работать?
— Гм… А если воспряну, комиссия, думаешь, пересмотрит свое мнение?
— Вряд ли…
— Я тоже так полагаю… Ну, а зачем тебя посылают в Питер?
— На заводик «Аэро». Слыхал? Назначен туда главным конструктором. Сейчас там все растащено. Будем восстанавливать. На первых порах придется выпускать не самолеты, а всякую мелочь из кольчугалюмина.
— Из чего?
— Из кольчугалюмина. Не знаешь? Это легкий сплав. Его сейчас производит Кольчугинский завод… Пока суд да дело, освоимся с этим материалом.
— Что же вы будете делать? Сковородки? Примуса? — насмешливо спрашиваю я.
Ладошников, видимо, задет.
— Хотя бы и сковородки! — с вызовом отвечает он. — Не побрезгаем и этим, чтобы восстановить завод… А потом дело закрутится, пойдет…
Я не без удивления вижу, что Ладошников уже захвачен своей новой задачей. Или, верней сказать, в тот день он еще раздваивался: горевал о своем детище «Лад-2», а вместе с тем был уже мыслями на новом месте, уже начинал любить разрушенный заводик в Петрограде, куда нынче ему предстояло ехать.
На меня за мой иронический тон Ладошников недолго обижался.
— В общем, постараемся, — объяснил он, — просуществовать на хозяйственном расчете… И будем подготовлять выпуск самолетов из металла. Если удачно сконструируем, если удачно испытаем… Тогда надобны лишь подкрепления и приказ: «Вперед!» Вот, Алеша, какая перспектива! Жаль только…
— Твоего «Лад-2»?
— Ну, он не пропадет даром. Знаешь, я уже подумываю о трубчатой конструкции из металла… Жаль только, что придется опять делать маленькую машину. Под мотор всего в сто сил. Моторчики, вероятно, будем покупать у немцев. И, кажется, попытаемся на заводе «Двигатель» выпускать «Гном-Рон» в сто сил.
Он посмотрел в окно, повернулся ко мне, проговорил:
— Конечно, это не то… Хочется, Алеша, делать большие машины. Понимаешь?
Я ответил кивком. Еще бы мне этого не понимать?! Большой самолет, мощный мотор — ведь и я мечтал об этом. Ладошников опять метнул на меня взгляд из-под бровей и вдруг расхохотался.
— Но ежели ты будешь валяться, — сказал он, — то, я видимо, не скоро заполучу мотор для большой машины.
В эту минуту у меня мелькнула замечательная, как мне показалось, мысль. Я вскричал:
— Слушай! Давай пошлем к чертям всякое начальство! Будем сами строить большой металлический самолет твоей конструкции!
— Как же это сами?
— Очень просто… Как вольные конструкторы! Устроим свое проектное бюро, свои мастерские… Ты же сам говорил, что конструктор должен быть свободен!
— Дурень! Свободен от Подрайского…
— Ну нет… Полностью свободен…
— Погоди… На какие же средства будет существовать твое бюро?
— На хозяйственном расчете… Ты ж собираешься на заводе «Аэро» сначала заняться сковородками. А мы с тобой придумаем что-нибудь похлеще сковородок. Изобретем что-нибудь такое, что к нам сразу потекут денежки.
— Алешка, не туда заехал…
— Почему не туда? Создадим контору выдумок, собственный экспериментальный завод.
— Ты что же, хочешь стать капиталистом?
— Не капиталистом, а вольным инженером. Свободным поэтом! И дерзнем сделать такое, чего тебе никогда не позволят на службе!
— Нет, брат, я поеду в Питер.
— А я тебе докажу… Пойду путем вольного конструктора… Дай мне два-три года — и увидишь…
— Я вижу, что ты мелешь чепуху… Это, брат, мысли кронштадтцев, которые требовали «вольного капитализма»… А мы с ними разговаривали оружием. — Несколько смягчившись, Ладошников добавил: — Ты сам не знаешь, чего хочешь…
— А ты знаешь?
Ладошников неожиданно опять расхохотался.
— Знаю… Зверски хочу есть…
Как гостеприимному хозяину, мне пришлось отправиться на кухню и принести ржаную кашу.
— Вот тут-то и начинается, — лукаво улыбаясь, Бережков поднял указательный палец, — новая глава нашей невыдуманной повести. К этой главе подошел бы эпиграф: «Роковая минута приближалась[4]. Пушкин».
Предложив Ладошникову завтрак, я счел нужным извиниться за скудное угощение:
— Понимаешь, нет больше ни черта. И мне и Маше выдали такой паек. Кроме того, еще со времен «Компаса» у меня остался целый мешок ржи. Этим и питаюсь. Как по-твоему, есть можно? Уварилась?
— Сойдет…
Ладошников безропотно стал уминать распаренные зерна ржи, выплевывая колючую шелуху.
— А почему ты, — спросил он, — не смелешь эту штуку?
— Негде… Во всей Москве нет ни одной мельницы, где нам с тобой смололи бы зерно. Не берут от частных граждан.
— Эх ты, изобретатель!.. Вздыхаешь, ноешь… Лучше сотворил бы мельницу.
В тот же миг я чуть не привскочил, словно подброшенный ударом тока. Грандиозная идея! Вот она, изумительная выдумка, первая из тех, которые принесут мне — вольному изобретателю! — потрясающие деньги, основной и оборотный капитал для моей будущей свободной экспериментальной мастерской.
Как завороженный я глядел на кашу. Ведь в учреждениях и на предприятиях до сих пор выдают пайки, до сих пор тысячи людей получают немолотую рожь и затем, выплевывая шелуху, едят кашу из вареных зерен, потому что их негде смолоть. Следовательно, в самом деле надо устроить мельницу! Теперь это разрешено. Клянусь, это нужно и государству!
Ну-с, дорогой Ладошников, посмотрим, что ты скажешь о твоем друге, свободном конструкторе, через год-другой?
Не помню, как я попрощался со своим гостем. Проводив его, я быстро оделся и выскочил из дому. Выскочил, чтобы найти помещение для мельницы.
С деревьев падали листья, скупо пригревало осеннее солнце. Куда идти? Чего долго раздумывать? Пойду навстречу солнцу. Распевая, я шагал по бульварам Садового кольца. Уши пылали, тротуар пружинил подо мной.
Близ Самотеки я заметил небольшой желтенького цвета особнячок, одноэтажный, с мезонином. Домик стоял на юру, на углу тихого переулка, и был нежилым, заброшенным — это угадывалось с одного взгляда. От забора, растащенного, очевидно, на дрова, остались лишь обрубки столбов; оконные стекла запылились и кое-где потрескались; на двери висел огромный ржавый замок.
Я потрогал замок и заглянул в окно. На полу валялись затоптанные обрывки бумаг, как это часто бывает в нежилых домах. Удалось разглядеть что-то странное: какие-то станки (ого, это подходяще!), какие-то ванны или корыта, брошенный около дверей продранный диван.
Я моментально разыскал домоуправление.
— Чей дом?
Председатель домоуправления, который, судя по свободному пиджаку, был когда-то толстым, оглядел меня, очевидно, проникся почтением, встал, откашлялся и с готовностью сообщил, что до революции в доме помещалась мастерская по оцинковке и никелировке металлических изделий, а потом хозяева куда-то выехали. Теперь мастерская числится за автосекцией Московского Совета. Смиренный председатель так никогда и не узнал, что в эту минуту я его чуть не обнял. Но в те времена я уже умел сдерживать свой адский темперамент.
Мне буквально ворожила бабушка. В автосекции я всегда встречал ласку и привет как один из ее основателей, как достойный сотоварищ братства автомобилистов.
С Самотеки я поспешил в автосекцию, разыскал председателя, своего доброго знакомого, и сказал:
— Дай мне ключ от особняка на Самотеке.
— Какой ключ? Какой особняк? Понятия не имею ни о каком особняке.
— Дом числится за тобой, там висит замок.
— Ну и что же?
— Я хочу посмотреть, нельзя ли там опробовать одно мое изобретение.
— А что ты придумал?
— Объясню потом. Разреши сначала осмотреть.
— Пожалуйста. Мне этот особняк пока не нужен.
— Пошли кого-нибудь со мной. Мы откроем и произведем опись.
Вместе с одним из служащих автосекции я отправился обратно на бульвар и одним ударом лома сшиб заржавевший замок. Нашим взорам предстала брошенная на ходу жестяная и никелировочная мастерская.
Внизу стояло несколько ванн, в которых когда-то производились оцинковка и никелировка. В одной из комнат сохранились остатки обстановки: хромое кресло, облупившийся комод и продырявленный диван.
Опись была составлена в четверть часа. По этой описи я принял дом, обязавшись в ближайшие же дни снова приехать в автосекцию, чтобы оформить аренду.
Словно охваченный пламенем, я не мог угомониться.
Не было покоя и Маше. Первоклассная специалистка по устройству выставок весь вечер орудовала тряпкой и щеткой, подметала, мыла, скребла и все-таки никак не могла справиться с осевшей в особнячке многолетней пылью.
