— Откуда, хлопцы? — крикнул Бородин, напившись студеной воды из родника.
— Из Таврического.
— Ого! Далековато забрались.
— Мы отоко шли. Тут ближе, — сказал белобрысый конопатый малец. Бородин усмехнулся: и позабытое детское «отоко», и босоногий малец, которого наверняка дразнят «сметаной», напомнили его собственное детство.
— Тебя как звать? — спросил он белобрысого.
— Сережа.
— Вон как!
Сережа-сережок,
пойдем на бережок,
наловим рыбки,
нанижем на нитки,
наловим пескарей
и домой поскорей!
— Не, я еще с хлопцами погуляю, — возразил Сережа, а мальчишки дружно засмеялись. Бородин подсел к костру, выкатил на траву черную, как головня, картофелину, схватил и стал перекидывать с ладони на ладонь, потом разломил, и лицо ему обдало горячим, вкусным паром. Отведал печеного картофеля и еще поиграл с ребятами в лапту. С шумом, гамом, вместе с дворняжкой, мальчишки расселись в машине, и Бородин привез их в хутор, зная, что впечатлений теперь у каждого хватит на всю неделю!
…В правлении было пусто. Из длинного коридора, освещенного тусклой, не гаснувшей и днем лампочкой, дохнуло прохладой и характерным запахом конторы. Кабинет председателя был открыт, да Елены в нем не оказалось. Бородин мельком оглядел знакомую до мелочей комнату, самую уютную в правлении, с обычными атрибутами: несгораемым ящиком, крестовидным столом, подшивками газет на нижней полке этажерки, брошюрами, справочниками, коричневыми томами политических книг на верхних. И то л и потому, что каждый день здесь бывала Елена, то ли потому, что жизнь колхозных правлений вошла в его кровь и плоть, он словно попал в родной дом после долгой дороги. Все, все кругом напоминало о чем-нибудь выстраданном, прочувствованном, глубоко запавшем в душу.
Из двери напротив выглянула женщина-бухгалтер с раскрытой конторской книгой:
— А я думала, Елена Павловна приехала.
— Где она?
— В поле. На кукурузе.
У обочин уже потускнела трава, густо оплетенная бледно-желтой повиликой и припудренная пылью. В вороненых шлемах на полстепи раскинулось подсолнечное войско. Земля под шляпками лежала чистая, подсушенная солнцем. На шершавых стеблях нижние листья поскручивались, как табак, хоть бери разминай в ладонях на самокрутки. За поворотом глаза ослепила густая зелень кукурузы позднего посева. Раскидистые широкие листья бросали на землю сплошную тень. Хотелось нырнуть в эту зелень, как в прохладную речную воду. А за кукурузой пошла озимая, щетинясь рыжими колосьями. Кое-где она взялась как бы грязноватым пенистым наваром. «Безостая. Оставили на семена», — подумал Бородин.
В окне запестрели дикими цветами нераспаханные каменистые выгоны, а на бугре, на солнцепеке, забелела меловая плешина. «Газик», рыча, взбирался на взгорье, и все ниже обнажались позади белоснежные хаты разбросанного по-над речкой хутора Таврического.
Направо, к востоку, степь ослепляла синевой неба, захватывала широтой и была такой плоской, что казалось— вот за той чертой горизонта край земли. Хотелось мчаться и мчаться напролом встречному ветру в надежде, что за курганом откроется самое заветное, самое прекрасное в твоей жизни. Недаром один из хуторов далеко в степи так и называется — Заветный.
Бородин увидел девушку с полевой сумкой в руке. Она шла наизволок от лиманчика по дну лощины, и девичья фигура четко отражалась в воде, но вдруг сдвинулась, затрепетала, исчезла. Водную гладь сморщила набежавшая рябь. Поверхность лиманчика успокоилась, теперь по ней, как парусник, плыло одно лишь облачко. Не мираж ли это?.. Бородин оторвал взгляд от воды и увидел, что девушка уже на противоположной стороне лощины. Это была Елена, она узнала секретаря и помахала рукой. Бородин вышел из машины, побежал под уклон, догнал Елену. Шли некоторое время молча, распугивая в траве синекрылых кузнечиков. Они словно выстреливали из-под ног. Елена терялась и видела, что Бородин тоже чувствовал себя неловко. На щеке ее, возле уха, засох шлепок грязи. Бородин стер носовым платком, показал с улыбкой и нарушил молчание:
— Я давно хочу тебя спросить, Елена, как ты в хутор попала. Слыхал, что твои родители погибли.
— Что ж, я могу рассказать, если это вас интересует. Филипп Артемович говорил, что мою мать, беженку, при освобождении хутора убило снарядом, а меня он нашел в подвале и приютил. Вот и все. А родом я из Рязани, там до сих пор живет тетка, материна сестра, и двоюродные сестры, уже мои. Я их никого не знаю, все собираюсь съездить, да как-то нет времени. До прошлого года переписывались, потом почему-то не ответили на мое письмо. Может, за что обиделись. Не знаю.
— Филипп Артемович тебя, значит, и воспитал?
— Значит, воспитал.
— До чего же ты похожа на одну женщину, Елена! Я когда-то любил ее.
— Это она к вам приезжала? — живо спросила Елена.
Бородин втайне порадовался такой заинтересованности. Значит, Елена к нему неравнодушна. Что же он раньше не замечал? Да верно ли, что не замечал? Замечал и раньше.
— Приезжала, — сказал он намеренно безразлично.
Колыхалось, расступалось под ногами разнотравье, и в нем туманно рисовалось женское лицо, которое Елена видела лишь мельком, но хорошо запомнила.
— Отчего же вы разошлись?
— Не оправдал надежд, — Бородин усмехнулся.
Взгляд Елены и осуждал Лиду, и сочувствовал Бородину.
— Ах, Елена, не будем тревожить себя прошлым. Ты вот как живешь? Скоро свадьбу сыграем? Слыхал я, что очень тебе нравится один молодой тавричанин.
Елена густо покраснела. Бородин искоса наблюдал, как постепенно бледнело ее ухо в золотых кудряшках и по щекам пошли розовые пятна.
Как-то вечером в хуторе Бородин побрел сам не зная куда. Встречались притаившиеся под деревьями и у калиток влюбленные. Они старались быть неузнаваемыми. Бородин поравнялся с домом Елены, подумал: а не постучаться ли? В другой, не такой поздний час вполне было бы уместно вызвать девушку на улицу или самому зайти в дом: мало ли на что нужен секретарю председатель! Но теперь веского предлога не находилось, и, постояв, поразмыслив, он пошел восвояси. Неподалеку, у телеграфного столба, увидел Елену с парнем. Может быть, и они видели, как секретарь битых пять минут торчал у калитки. Так и есть!
— Василий Никандрович, вы меня ищете? — спросила Елена.
Бородин похолодел, и собственный голос показался ему чужим:
— Нет, нет!
Елена повернулась к парню и что-то сказала. Парень молчал, наверное не желая выдавать себя. С Бородиным он не поздоровался, и тот прошел мимо. И облегченно вздохнул. Почему-то на секретарской должности ухаживание за юным председателем Бородин считал недопустимым. И в то же время нет-нет и вспомнится история в трамвае, и потянет к Елене…
— У того парня своя любовь, — сказала она, оправившись и уже смело взглянув на Бородина. — Вот какие наши дела, Василий Никандрович. — И взмахнула полевой сумкой, с виду беззаботная, ничем не связанная, вольная, как птица: «Смотрите, Василий Никандрович, и завидуйте!»
У Бородина шевельнулась то ли ревность, то ли зависть к тому неизвестному, кому могла достаться такая девушка. Того и смотри этот неизвестный выскочит из балки верхом на лошади, заарканит Елену и умчит в неведомые края, а Бородин останется ни с чем. Он почти до боли ощутил утрату и едва не крикнул: «Стой! Не отдам!»
Вихрь пронесся по кукурузе, и она колыхнулась волной, вот-вот выплеснет на дорогу, собьет с ног, утянет в зеленую пучину.
Елена подняла глаза к небу:
— Туча.
Прямо над головой повисло тяжелое облако и совсем недалеко, за бугром, от него вытянулись до земли темные полосы, быстро приближаясь. Крупные капли ударили по листьям. Кукуруза закачалась. Налетевший вихрь разметал ее во все стороны. На другом конце поля бабы подняли визг, стайкой побежали к полевому стану.
— Нету порядка у главного агронома, — сказал Бородин и взял Елену за руку. — Пойдем в машину!
Тарабанил по кабине ливневый дождь, оплыли водой окна, казалось, разразился всемирный потоп, но было не страшно, напротив, уютно и даже немного весело: пусть там себе льет, в кабине сухо и безопасно! Бородин поглядывал на исхудалое, загоревшее лицо Елены и думал: «Нескладная, беспокойная девушка! Ты и не знаешь, какой ты замечательный человек. И хорошо становится на душе, и вдвойне уверенней чувствуешь себя на свете, когда живешь рядом с тобой!»
Туча, словно тряпка, скользила по голубому стеклу неба. Окно расширялось, светлело, и вот уже брызнуло солнце, и весело заблестел «газик», обмытый дождем, и кукуруза, и речные плесы вдалеке.
Бородин завел машину. Потянулись поля, блеснула между камышей речка, захлестали по ветровому стеклу ветки в Качалинской роще, но не надолго: машина снова вырвалась на степной простор. И потому, что рядом сидела, о чем-то оживленно рассказывая, Елена, Бородин, как никогда прежде, почувствовал родными эти степи, словно получил здесь наконец постоянную прописку.
