Стоял такой гомон, кудахтанье и крик, будто в курятник забралась лиса.
Рыжая курочка привела дедушку Тариэла в ярость. Точно насмехаясь над ним, она неторопливо прохаживалась по полке и подмигивала ему своими узкими, чечевичного цвета глазками. Казалось, сам сатана вселился в эту птицу, чтобы поиздеваться над старостью и беспомощностью бывшего лихого наездника.
Дедушка Тариэл нагнулся, поднял плоский камень, которым прикрывали кувшин с водой, и запустил им в рыжую курочку.
«Ах, так! Швыряться в меня камнями!» — возмутилась курица, точно спесивая княгиня, и, закудахтав, взлетела на закопченное бревно. Остальные куры всполошились еще больше, и облако копоти окутало дедушку Тариэла, густо оседая на его плеши, на длинных усах и бороде.
Теперь уж он должен был признать свое бессилие. Не подозревая, что все лицо и борода у него в саже, он покинул торжествовавших победу кур, крепко замкнул дверь, чтобы черная собака не забралась сюда снова, и направился к хлеву.
В это время Даша, нагруженная бельем, спускалась по лестнице. Даша была суеверна. Увидев вымазанного в саже старика, она вздрогнула и остановилась как вкопанная, приняв его за домового. А когда узнала барина, то выронила белье и, истерически захохотав, убежала в дом.
«Что так рассмешило эту взбалмошную дуру? — подумал дедушка Тариэл. — Впрочем, чему удивляться? Не только эта идиотка, весь свет спятил с ума!»
И он пошел дальше. В хлеву мычали голодные коровы. Через дверь, которую Даша оставила открытой, сюда проникли телята и принялись беспокойно сосать сухое вымя коров. Еще раз проклял дедушка Тариэл «спятившего с ума Лукайя» и направился в конюшню.
Там было еще хуже.
«Этот ублюдок Лукайя» слишком коротко привязал лошадь, и изголодавшееся животное грызло доску.
А в заднюю дверь, как оказалось, пролезли свиньи; наткнувшись на мешки с овсом, они разодрали их, наелись до отвала, а чего не осилили, — потоптали и изгадили.
Выпачканная в тине матка-свинья, разлегшись на куче овса, доедала, лениво похрюкивая.
Свиньи так обнаглели, что при появлении дедушки Тариэла ни одна из них даже не пошевелилась, они не чувствовали за собой никакой вины. Только матка бросила на старика подозрительный свинячий взгляд и тихо, почти незаметно, мотнула крючковатым хвостиком.
Наглость этих «разбойников-свиней» доконала дедушку Тариэла.
Оп еще раз помянул черным словом «ублюдка» Лукайя Лабахуа и проклял тот день и час, когда его отец выкупил Лукайя у Апакидзе.
«Эх, почему не увезли его в Трапезунд и не выменяли там хотя бы на щенков!»
Но поздно! И мешки погибли, и овес!
Старика затошнило, и он поспешно ушел подальше от этого пиршества свиней.
Дедушка Тариэл направился к чулану Лукайя.
На дверях висел ржавый замок.
Наглый вид этого замка привел старика в бешенство,
Гнев разгорелся в нем с новой силой, хотя он сам не отдавал себе отчета, что больше возмущало его: вызывающий вид замка или исчезновение Лукайя.
У него задрожали колени… Подошел к чулану, ухватился за замок и вдруг понял, что не будь этого замка, его грузная, тяжелая туша рухнула бы наземь.
Со смутным чувством стоял дедушка Тариэл перед запертой дверью чулана, ощущая ужасную сиротливость. Мысли его неизменно возвращались к «этому уроду Лукайя»…
«Все хозяйство развалил из-за свадьбы Арлана».
И встали перед его глазами перебитые кувшины, расколовшийся котел, изодранные свиньями мешки с овсом. (Где теперь, при такой дороговизне, купить новые мешки? Да и откуда взяться в «новые времена» старинным, добротным мешкам?)
Все сильнее обуревала его злоба и, подобно тому, как пожар в ветреную ночь, начавшись где-нибудь в погребе, перекидывается затем в первый этаж и постепенно охватывает клубами дыма и пламенем все здание, — так ярость охватила тело дедушки Тариэла.
Сперва она подкосила колени, потом ударила в живот, перекинулась к сердцу (а сердце у дедушки Тариэла больное, — потому и пухнут ноги) и наконец ударила в голову.
Он стоял как вкопанный.
И только прикосновение руки к холодному металлу приятно успокаивало его.
Вдруг новая мысль мелькнула в его голове: добраться как-нибудь до города, разыскать во что бы то ни стало Лукайя и обломать о его голову кизиловую палку!
Но тотчас же дедушка одумался: ведь дальше двора он никуда не ходил без рясы. И он вообразил себя шествующим к городу.
…Вот идет но улице старый поп в рясе. Его провожают взглядами друзья и недруги. Одни дивятся: неужели еще есть священники, разгуливающие по городу в рясе? Другим же досадно: как, еще не извели этих попов? А то, смотришь, кто-нибудь крикнет ему вслед: «Попик-козлик, бородач!»
Что тогда делать обнаженному старику?
Раньше, в прежние времена, у него хватило бы и сил, и нервов. А теперь… Ни здоровья, ни былой крепости духа!
Дедушка Тариэл погрузился в эти думы, когда вдруг услышал голос Лукайя, кричавшего на черную собаку.
Не ожидал этого дедушка Тариэл.
Взглянул — и впрямь Лукайя.
Собрался с силами и побрел к нему.
Смотрит и сомневается: может, что только так кажется ему?
Лукайя тоже уставился на Тариэла, так и не узнал его. Вспомнил загримированного «бога» на антирелигиозной демонстрации и с негодованием повернулся к дедушке Тариэлу спиной. «Негодники-комсомольцы не оставляют в покое священника даже в его собственном доме!»
Отвернувшись, поднял голову и стал смотреть на чирикающих в тополях скворцов.
«Совсем рехнулся, окаянный!» — мелькнуло в голове дедушки Тариэла, и он на цыпочках подкрался к Лукайя.
— На что ты уставился, дурень? — заорал он.
— Да вот, скворцы прилетели, — ответил тот, стоя к нему спиной.
— А тебе что?
Лукайя по голосу узнал Тариэла и обернулся.
«Не иначе, помешался старик!» — решил он, глядя на вымазанного в саже священника. Уцелели только ресницы, только одни рыжие ресницы дедушки Тариэла.
«С помешанным лучше говорить так, как будто принимаешь его за здорового», — хитро подумал Лукайя.
— Да вот, рассказывают они что-то друг другу, — ответил он дедушке Тариэлу.
— Что же они рассказывают, полоумный ты этакий!
Лукайя Лабахуа слышал, что свихнувшемуся все вокруг кажутся сумасшедшими. Поэтому он спокойно ответил:
— О том, что слышали в стране Солнца.
— А что они слышали в стране Солнца? — расспрашивал Тариэл.
— То, о чем у нас не говорят, — так же спокойно отвечал Лукайя.
— А откуда ты, дурень, знаешь, что скворцы прилетели из страны Солнца?
— А иначе с чего бы они так почернели?
Дедушка Тариэл вскипел.
— Ах, чтоб ты лопнул!
Раньше он любил такие диалоги. Но, видно, для этого нужно быть в хорошем расположении духа. Тогда лепет полоумного Лукайя приятно щекочет его слабеющий рассудок.
Сейчас Тариэл был взбешен и потому резко оборвал Лукайя.
Похоже было, что Лукайя весь путь проделал пешком: он отирал рукавом обильный пот, стекавший со лба, и при этом посмеивался так ехидно, что довел священника до исступления.
Заношенная вконец пелерина Лукайя была вся в колючках. По большому пятну на спине можно было догадаться, что он валялся на траве.
Это еще пуще обозлило Тариэла.
— Где ты пропадал столько времени, болван? Оставил скотину голодной, собака разбила котел, куры перевернули вверх дном всю кухню, свиньи сожрали овес! — перечислял дедушка Тариэл все напасти, случившиеся в отсутствие Лукайя.
Теперь-то Лукайя понял, что его собеседник в здравом уме, но, заартачившись, не захотел идти на мировую,
— Где я был? Где мог быть? — он моргал и заикался. — Икру на берегу подсчитывал.
— Ну, и сколько же ее оказалось, дурень?
— Столько же, сколько морских камешков…
— А сколько морских камешков, разбойник ты этакий?
— В пять раз больше, чем звезд.
Возможно, что разговор в этом духе продолжался бы и дальше, если бы его не прервал сам Лукайя, снова отвернувшись к скворцам.
«Вот до чего дошло, он смеет от меня отворачиваться!»
Вне себя от гнева, дедушка Тариэл замахнулся костылем и бросил его в Лукайя.
Полы пелерины задержали палку, иначе она перебила бы юродивому босые ноги. Лукайя изловчился, подпрыгнул, однако палка все же угодила ему в голую пятку, и старик упал.
— Ой! — завопил он, схватившись за ногу. Но, видя, что священник идет на него, вскочил и кинулся бежать.
Прихрамывая, вперевалку бежал Лукайя Лабахуа. Дедушке Тариэлу стало дурно.
— Чтоб мои глаза не видели тебя больше! — крикнул он, падая на землю.
Даша, не будучи в силах сдвинуть его с места, позвала соседей, и двое мужчин, уложив на бурку грузное тело священника, с трудом перенесли его в дом.
