Тараш попросил позволения сесть на свободного буйвола.
Поглядев на его щегольский костюм, мальчик сначала не поверил. Убедившись, что с ним не шутят, он тотчас же соскочил на землю и предложил Тарашу своего буйвала, а сам пересел на другого.
Но, как видно, мальчик не знал брода: вода доходила буйволам до рогов, а седокам — выше пояса.
Тараш выбрался на берег, промокнув до нитки. Продрогший и посиневший, он спешил скорее добраться до мельницы. Погонщик буйволов указал ему, как идти.
— Вон за той горкой — кустарник, пройдешь его, потом ольховый лесок, а там рукой подать до мельницы.
Тараш прошел кустарник, но ольховой рощи все не было видно.
Долго шел он осокой, несколько раз переходил мелкие речушки, впадающие в Ингур, шагал по болотам и лужам и наконец, когда уже стемнело, увидел вьющийся над мельницей дымок.
Свернул с шоссе, чтобы пойти напрямик, и попал в непролазную грязь. Зеленые лягушки выскакивали из-под его ног.
Он осмотрелся. Запах затхлой сырости ударил ему в нос.
Заметив лениво скользнувшую у кустов ежевики коричневую змею, он остановился, загляделся па узорчатый рисунок ее длинного тела.
«С каким великим мастерством художница-природа расписала кожу этого своего творения. Какая умная голова, как сверкают глаза.
А движения!
Ни одному существу, кроме змеи, не дано передвигаться без помощи ног или крыльев, ни одному! И как надменно носит она голову. От ее взгляда холод пронизывает душу человека.
Двигается, как вода, — бесшумно, невидимо, таинственно.
Наткнувшись на нее, вздрогнешь и невольно поразишься, что она всегда обнажена, как меч, скользка, как мысль, и смотрит взглядом темным, как ночь. Взглянет, и бросит в дрожь от этого взгляда!
Одна-единственная из всех живых существ она наводит ужас своим молчанием».
Страшное создание, слегка приподняв голову, бесшумно скрылось в кустах.
Сильная дрожь пробежала по телу Тараша, точно он впервые увидел змею.
Он чувствовал приближение приступа лихорадки: с трудом волочил ноги, поясница нестерпимо ныла, на лбу выступил пот.
По краям болот стояли чахлые деревья, наполовину скрытые во мгле; квакали лягушки, расположившись на тропинках, в придорожных лужах, на деревьях. С соседних холмов доносился плач шакалов.
Еще не совсем стемнело, а шакалы выли так дерзко, что казалось, вот-вот выйдет один из них и завоет перед самым носом Тараша.
Луну заволокло. Становилось холодно. Промокшая одежда противно прилипала к телу, мокрые сапоги хлюпали по болоту. Тараша охватила тоска, какую наводят на человека болотистые поля Мегрелии, кваканье лягушек и вой шакалов.
Наконец, услышав справа меланхоличный рокот одинокой мельницы, он воспрянул духом.
Войдя в лачужку, Тараш увидел растянувшегося на лавке Лукайя Лабахуа. Мельник Зосима прикладывал к его ноге целебные травы.
При виде Тараша у Лукайя от волнения стал заплетаться язык.
«Должно быть, священник скончался или стряслось какое-нибудь большое несчастье», — гадал он в смятении.
Тараш поспешил его успокоить, уверив, что ничего особенного не случилось, что он попросту гулял вдоль Ингура, а когда стемнело, заглянул на мельницу, не подозревая даже, что застанет здесь Лукайя.
Зосима в первый момент уставился на незнакомца, потом молча вышел. Через некоторое время шум мельницы утих. Замолчали огромные жернова и остроклювые втулки, похожие на дятлов.
Тараш огляделся. Многолетняя копоть и мучная пыль покрывали стены, пол и потолок лачуги.
Хозяин вернулся. Не проронив ни слова, опустился перед очагом ни колени и стал раздувать притухшие угольки. Казалось, он не замечал ни Тараша, ни Лукайя.
Тарашу понравилась глубокая тишина этой обители, близость людей и огня посреди царства болот и лягушек. Он подумал о том, что с удовольствием поселился бы здесь, возле молчаливого Зосимы.
Раздув огонь, мельник, по-прежнему не раскрывая рта, прикорнул у очага. На его босых ногах, черных, как у лебедя, отросли длинные ногти. Затвердевшие и грязные, они напоминали когти хищной птицы.
В очаге дымилась сосновая лучинка, распространяя приятный запах.
Издали доносился плеск воды, кваканье лягушек.
Задумавшись над одиночеством Зосимы, Тараш живо представил себе зиму в этих местах. Бездорожье, снежные сугробы, безлюдье… Пустошь. Вокруг ни души. Вой голодных волков да вой метели…
Обхватив руками колени, он внимательно разглядывал взлохмаченного, жалкого отшельника.
Мельник был не так уж сед, но, покрытый копотью и мукой, казался пепельным. Ни одной морщины не видно на его матовых щеках. Удивительные у него глаза: в желтоватых белках черные, похожие на пуговки, зрачки.
Взгляд осторожный: как вылезший из норки бобер, Зосима не решается даже взмахнуть ресницами.
Кротостью веет от его лица, оно как бы светится целомудрием, сохраненным до старости.
Тараш уделял большое внимание одежде людей. Но на этот раз он не смог разглядеть, что надето на Зосиме. Изодранная длиннополая накидка не была чохой; к тому же, было очевидно, что он носил ее с чужого плеча. Брюки рваные, покрытые разноцветными заплатами, в особенности на коленях. Посмотреть сзади — так это не брюки, а кузнечные мехи. Выходя за дровами, надевал широкополую войлочную шляпу песочного цвета, какие носят в Грузии мегрелы и абхазцы, а в Италии доминиканские монахи.
Огонь медленно угасал. Зосима осторожно подтолкнул ногой последнюю головешку, осмотрелся и снова вышел.
— Немой он, что ли, этот Зосима? — спросил Тараш у Лукайя.
— Нет, он не немой, но только ни с кем, кроме меня, не разговаривает. В народе толкуют — повстречался с лесной женщиной и с тех пор потерял речь. Не любит разговаривать, так и сидит целыми днями со своими думами, — вполголоса проговорил Лукайя.
Мельник не возвращался. Тараш, воспользовавшись этим, стал расспрашивать Лукайя, не знает ли он что-нибудь о кресте Тамар.
Услышав о пропаже, Лукайя разволновался.
— Говорил я ей, бедняжке, чтобы не надевала его на скачки. Вот и потеряла… Ведь крест-то ей подарила матушка перед смертью. Точно вчера это было. Помню, как в свой смертный час сказала ей: «Если любишь меня, не теряй креста и не дари никому!»
Вот и потеряла крест!
И, приподнявшись на лежанке, Лукайя стал бить себя кулаком по голове.
— На моих руках вырос птенчик, а не слушается меня ни в чем, — бормотал он.
Немного успокоившись, справился о маленькой Татии. Наконец спросил о Тариэле. Сильно сокрушался:
— Я видел, как он упал. А вдруг из-за меня случилась с ним беда?
Тараш знал со слов Даши, что Тариэл швырнул в Лукайя палку и что после этого ему стало дурно, а Лукайя схватился за ногу и, хромая, убежал.
Великодушие Лукайя поразило Тараша.
— Я и двух дней не выдержу без Татии и Тамар, — признался старик.
Тараш стал уговаривать его вернуться домой сегодня же: Тамар очень нездоровится. Услышав это, Лукайя встал.
— Нога болит, да ничего! Дойду как-нибудь.
Но как перебраться через топь, которую не осилит и лошадь? А если даже перейти ее, — все равно мост испорчен. В безлунную ночь сам дьявол не переплывет Ингур!
— Как же ты дошел сюда с больной ногой? — спросил Тараш.
— У рынка повстречался с аробщиками. Ехали на мельницу. Они меня и подвезли.
— Как настанет утро, мы пойдем, — говорил Лукайя. — Хоть и сильно болит нога, все же доберусь. Выйдем до зари.
Вспомнив о кресте, он снова начал сокрушаться:
— Недоброе это предзнаменование — потерять крест! — и старик качал головой.
Тараш продолжал свои расспросы о Зосиме. Из путаной болтовни Лукайя он с трудом понял, что Зосима был у идолопоклонников-абхазцев волхвом и творил молитву на наковальне.
Сначала он совершал этот культ в тайне. Работал в кузнице и в то же время усердно выполнял ритуал. Молодой Эсванджиа, усыновленный Зосимой, выдал его тайну. Кузницу прикрыли.
С тех пор отвратил Зосима свое сердце от людей и перебрался на эту далекую мельницу.
— Возненавидел Зосима людей, никого не удостаивает словом. Он и меня зовет к нему жить, — рассказывал Лукайя. — Да и сам я хочу уйти от мира, жду вот только, чтобы Тамар вышла замуж. Ничего уже не прошу у бога, но будет у меня к нему последняя просьба — ниспослать мне смерть.
И еще выведал от него Тараш, что у Зосимы на мельнице есть «ангелозтоатони», что он умеет заговаривать змей и знает все тайны пресмыкающихся.
— Чем же он кормит змею? — спросил Тараш.
— Тс-с-с… Не упоминай безымянного, — шепнул испуганно Лукайя. — Чем же он может кормить непонимаемого? Дает молоко, если где достанет. С гор спускаются пастухи, кто пожалеет для него стакан молока?
