— Это у них, должно быть, так и задумано было, чтобы в случае необходимости пустить воду и затопить. И вот затопили. Огромные, вероятно, помещения были. Но туда уж теперь не попадешь.
— Откуда вы знаете, что огромные? Удалось захватить планы?
— Ну что вы. Немцы народ аккуратный. Разве они планы оставят? Угадываем мы это вот почему. Тут ведь кругом болота. И пруды были. Так пруды эти сейчас высохли. Начисто. Только тина осталась. Это сколько же нужно было воды спустить, чтобы такие пруды высушить! Идите, я вам покажу.
Идем. Вместо живописного пруда, обрамленного космами плакучих ив, еще покрытых желтоватой весенней зеленью, лишь черные пятна высыхающей грязи, где в водорослях шевелятся лягушки и тритоны.
— Тут ведь и рыба была. Отличная рыба. Собрали ее, сейчас варим и жарим. Жирнейшие караси. Но караси, черт с ними, досадно, что эти шанцы свои, или как они у них там назывались, затопили. Там ведь, наверное, интересно у них было. Смотрите, сколько проводов туда идет. Вот электриков вызвал. Провода эти им пригодятся.
Ночевать мы с Петровичем остались в одном из лжедачных домиков. Заснули на отличных, удобных койках немецких штабистов и спали, пока на заре не разбудил нас боец-посыльный.
— Товарищ подполковник, разрешите доложить. Наш майор вас к себе требует.
— Как это требует? Что такое?
— Каких-то там немцев, говорят, что ли, под землей откопали.
— Подземные немцы? Живые?
— Так точно. Только пьяным-пьяны. Еле на ногах держатся. Майор велит вам прийти поскорее.
Одеваясь и застегиваясь на ходу, спешу на зов. И подхожу как раз в тот момент, когда часовой ведет под конвоем трех немецких солдат, небритых, в расстегнутых кителях, с физиономиями, обросшими свалявшейся щетиной. Четвертого он вынужден вести, нежно обняв за талию. Меня приводят к одному из домиков, спуск в бункер откопан. Внизу электрический свет. Появляется вчерашний веснушчатый майор.
— Происшествие, как рассказ Эдгара По, — говорит он, улыбаясь. — Опишите, я уже и заглавие для вас придумал — "В подземном Цоссене". Что, плохое заглавие?
Что же случилось? Оказывается, кому-то из связистов понадобился конец кабеля. Подошел, тяпнул топором и свалился — топор пробил изоляцию и боец получил весьма ощутимый электрический удар. Кабель был под напряжением. Смышленый солдат пошел по проводу и заметил. что он уходит в землю возле одного из домиков. Позвал подмогу. Спуск, в который уходил кабель, был завален землей, но воды там не оказалось. Спустились. Просторные помещения. Горит свет. Зал, и в зале щелкают телеграфные аппараты, возле которых на полу лежат четыре вдрызг пьяных немецких солдата. А на стенке у входа фанерка, и на ней по-русски нацарапано: "То не надо ломать. То есть ценный трофей". Против входа в другую сторону отыскали скрытую железную дверь. Она вела в чуланчик. Там стояли корзины с бутылками шнапса, французского бренди, рейнских и мозельских вин. Замок был сбит, и много бутылок валялось пустыми.
Солдат-телеграфистов либо оставили здесь, обрекая на смерть, либо просто забыли впопыхах. Их офицер, какой-нибудь начальник этой телефонной или телеграфной станции, пожалел эту действительно отличную технику. Написал плакат и улизнул. Ну, а когда команда эсэсовцев подрывала подземелье, взрыв, по-видимому, оказался слабоват. Он лишь завалил вход, но не пустил воду. И вот погребенные взрывом солдаты решили весело дожить последние деньки. Мощные аккумуляторы работала, давали энергию, свет, крутили вентиляторы, ну и шнапса оказалось, на их счастье, достаточно.
— Это целое сокровище, миллионы стоит, — сказал, спустившись в подвал, наш офицер-связист. — А главное, все на ходу, все работает. Мы еще не разобрались, с кем поддерживается связь, но разберемся. И вообще интересно, кто же написал этот плакат. Если хотите узнать, подождите, пока эти четыре гаврика протрезвятся.
Мне ждать было некогда. Корреспонденция о Цоссене, задуманная просто как очерк, неожиданно приобрела оперативное значение.
В корзине возле аппарата лежали контрольные ленты. Я забрал их с собой, подумав, что интересно будет узнать, какие разговоры велись в подземной норе Рейнеке-Лиса в последние часы ее существования.
В Германии великолепные дороги. И не только рейхсавтобан, но и обычные сельские дороги, соединяющие городки и поселки. Сейчас дороги эти тут, под Берлином, представляют, как мне кажется, уникальное зрелище.
На северо-запад, на запад и северо-восток движутся по ним войска. Сплошной гремящий, гудящий поток, окутанный сизой гарью дизельного топлива. Хотя об этом нам никто не говорит, но уже ясно, что два сопряженных фронта, Первый Белорусский и Первый Украинский, берут Берлин в клещи, а может быть, даже и в кольцо. По крайней мере, на эту мысль наводит направление и маневрирование армий правого крыла нашего фронта. Значит, и мы будем брать Берлин.
Да, дороги, дороги. Был бы я кинооператором, не пожалел бы пленки, чтобы запечатлеть это напряженное движение. В одну сторону наши войска, а навстречу им по обочинам все время толпы людей. Движутся на восток, движутся на запад. Движение их не носит стихийного характера, какой оно носило в первые дни, когда освобожденные люди шли, лишь бы подальше уйти от страшных мест, где столько пережито. Идут организованными толпами, чаще всего сгруппировавшись по национальности. Не знаю уж как раздобыли или изготовили флажки своих держав, ленточки национальных цветов. Идут с этими флажками или с ленточками в петлицах. Звучит по дорогам разноязыкая речь.
Идут французы, бельгийцы. Идут голландцы, норвежцы, югославы, датчане. И конечно же, наши, русские, украинцы, белорусы.
Идут налегке. Весь дом за плечами. Все имущество в чемоданчике, рюкзаке или котомке. Иногда в центре такой толпы плывет телега. Видели даже какой-то допотопный автомобиль без мотора, к которому были приделаны оглобли и который был с верхом нагружен какими-то узлами и сумками.
Идут голодные, дрожа от ночной весенней прохлады, кутаясь в рваные одежонки, и все-таки веселые, жизнерадостные. Французы и итальянцы даже иногда поют. И все встречая колонны наших войск, приветливо машут руками, смотрят вслед, кричат на разных языках слова благодарности. И нам достается своя доля приветов. Едешь и невольно начинаешь сентиментально размышлять о том, какое это все-таки счастье носить форму Красной Армии в середине беспокойного двадцатого века.
Дорожные комендатуры стараются делать все, чтобы помочь этим людям добраться до дому. На брошенных фольварках организованы пункты питания, маршруты примерно расписаны, кое-где устроены довольно удобные ночлеги. Но регламентировать людские потоки не удается, ведь война-то все еще идет рядом, ведь Берлин еще не взят. На ночлегах этих пилигримов убеждают подождать хотя бы несколько дней, пока будут организованы переселенческие маршруты. Слушают, улыбаются, согласно кивают головами: да, да… Так, так… Иес. А утром чуть свет поднимаются — и в путь. Тяга к дому оказывается сильнее доводов рассудка.
Лишь в одном пункте, как кажется, в распределении этих потоков появилась настоящая организация. Здесь на перекрестке дорог дежурят по очереди три девушки-регулировщицы. Три приятельницы. У них иные настоящие имена, но на фронте они получили прозвища Вера, Надежда, Любовь. Чем-то они похожи друг на друга, маленькие, шустрые, крепкие этакие котята в огромных кирзовых сапогах. В чем-то не похожи. Не похожи по цвету чубов, выбивающихся из-под пилоток. Вера — брюнетка. Надежда, как и полагается быть надежде, белокура, голубоглаза. У Любы зеленоватые глаза и волосы того цвета, которые вежливые люди зовут палевыми. Подружки весело регулируют движение, размахивая своими флажками, выписывая при этом такие пируэты, что, глядя на них, становится весело. При ином таком пируэте так и кажется, что эта малявка вот-вот выскочит из своих сапог. Водители гудками салютуют им. От шуток, изъявления чувств, предложений отбою нет. В ответ только:
— Потом… После войны… Я при обязанностях… Мне не положено.
И, получив такой отрицательный ответ на свои искания, едет дальше водитель по военной дороге и все-таки улыбается, унося в сердце тепло девичьих глаз. Ах, какая это на военной дороге важная вещь — простодушная, искренняя улыбка.
Так вот эти самые Вера, Надежда и Любовь, гвардии рядовые Зуева, Свирская, Ромм, сами придумали, да и сами осуществили способ регулирования потока репатриированных. Поулыбались, пощебетали, поиграли глазками перед какими-то лейтенантами из седьмого отдела, и те по их просьбе отстукали на папиросной бумаге по-русски, по-французски и по-немецки этакие маленькие листовочки с указанием маршрутов до пунктов питания и пунктов ночлега с ласковым обращением "Дорогой друг" и заключительной фразой "Счастливого пути". И вот теперь, завидев очередную толпу репатриантов и узнав по флажку их национальность, проворные девчата вручают им бумажку с маршрутом вместе с улыбками и добрыми напутствиями. Пустяковое в сущности дело, но можно быть уверенным, что иноземные парни, вернувшись в свои Варшавы, Парижы, Белграды и Антверпены, долго будут улыбаться, вспоминая когда-нибудь об этой встрече на дорожном перекрестке с Верой, Надеждой или Любовью.
