Но Микита таких мыслей не одобряет. У него свое правило: я тебе чистый продукт — ты мне чистые деньги. Труд на труд. Никто никому не должен. Другие на всякие хитрости пускаются. Делают, к примеру, так. Вино кончилось, осталась одна гуща на дне. Выплеснуть бы ее на снег — и дело с концом. Куда там! Кипятят воду, льют в бочку. Бухают туда сахару, добавляют дрожжей. Такая получается «варюха» — лучше не надо! Мужики то и дело бегают в хаты, где «варюхой» торгуют. Пьют да хвалят. Нравится больше вина: дерет сильнее. А если еще табачку добавить — совсем скаженная становится, так с копыт и валит. Некоторые торговки до чего дошли: пока бродит «варюха», кладут возле бочки пачку дуста. «Варюха» перенимает отраву. Перед тем как налить, спрашивают: «Какой, медленной или быстрой?» «Быстрая» та, что зрела рядом с дустом. Пьянит моментально. Потому, если хватишь «быстрой», тебя сразу же выпроводят за ворота. Твори там что хочешь, хоть на голове ходи. И пусть с тобой дружинники возятся, а мне, мол, недосуг.
Микита на хитрости не пускается. Считает, то уже не по совести. Перетащил кишку на виноградник, положил между первым и вторым рядком. Земля всасывает влагу жадно, чмокает трещинами, словно конь тягучими губами:
— Здорово, фермер! — шучу я, пробираясь между грядок.
Микита довольно кхекает, зачем-то мнет родинку, трет шею. Шея у него мало сказать загорелая — запеченная.
— Какой там фермер! Безлошадный, малоземельный бедняк. Участок видишь какой. Стою на одной ноге, другую некуда поставить.
— Долго будешь так стоять?
— Пока не упаду.
— Положим, тебя свалить трудно.
— Нет, Найдён, маломощный я. Вот дай мне землю — увидишь, что из нее можно зробить.
— И технику дать!
— Технику сам куплю. Или в кредит возьму.
— И что?
— Покажу вам, как надо хозяйновать.
— Кому «вам»?
— Да всем, — Микита дурачится, коверкает слова, — партейным и беспартейным.
Продолжаю в шутливом тоне:
— Дай тебе землю — всех батраками сделаешь. И меня, одноногого, заставишь крутиться с утра до ночи.
— Я бы платил! Честно, по труду воздавал бы… Такие поля, такой чернозем!.. — Микита, похоже, загорелся всерьез. — Вот, смотри, куцые грядки, а знаешь, сколько дали?
— Откуда мне знать!
— Одеться-обуться хватит.
— Да ну?
— Ранним щавелем взял. На зорьке нарежу — и на автобус. Выкину в городе на базарную полку — сразу очередь. Три рубля килограмм. Дешевле грибов!
— Бандит!
— И ты вези — цена понизится.
— Экономист!
— А ты думал!.. Микита кинул за межу потухшую сигарету. — Нет, батько правду говорил: гуртове́ — че́ртове. Была бы земля у каждого в руках — из кожи бы лезли, но до ума доводили.
— Один бы разорялся. Другой скупал или брал в аренду. Сказка про белого бычка!
— Политграмоту мне не читай. Пораскинь лучше умом. Землю община делила на едока. Ты получал. Я получал. Только один из нас обрабатывал свое дотошно, другой — спустя рукава. Потому сдавал в аренду. Что ж, правильно. Не хочешь — отдай другому. Лодыри беднели. Работящие богатели.
— Гляди как просто!
— А что? Не умеешь вести хозяйство, нанимайся к тому, кто умеет. Делай, что подсказывают. Получай, сколько заработал. — Микита встряхнул чубом. — Я болел бы за свою землю, а председатель не болеет. Котька болеет? Нужна она ему! Что, он ее покупал? Сегодня он над ней старший, завтра другой.
— Не то говоришь, Микита. Болеет, не болеет… Может, у него руки были связаны?
— Сейчас развязали?
— Ты же не слепой и не глухой. Знаешь о последних событиях. И, думаю, разбираешься в них не хуже меня. Ну, может, не до конца довели. Но ведь дело делается. Повышение заготовительных цен. Денежная оплата труда. — Я втыкаю палку в сырую грядку, поднимаю руки, приглаживаю волосы. Вспомнился мне разговор с матерью: «Как пчелка, откуда ни лечу, все до улья тащу». — Замечаешь, что происходит. Сейчас бригадир не обхаживает дворы, не приглашает на работу. Сами бегут, до восхода солнца поторапливаются. Потому трудодень теперь — стоящий.
— Не большие деньги.
— Опять двадцать пять! Я тебе говорю о том, куда дело пошло. А ты мне: не все еще сделано. Если хочешь, больше тебя найду недостатков. Но выводы будут другие.
— Что правда, то правда: тут мы не сходимся.
— Назад оглядываешься. Ошибки тебя пугают. Думаю, к прежнему возврата не будет. Что бы там ни было, а колхоз себя показал: индустрию и на его плечах подняли, войну выдержали. Шутка ли! Единоличник осилил бы такое?
— Что ты берешь меня за бока? — Он отталкивает мои руки.
— Увлекся! — смеюсь, щекочу Микиту. Но он уже не поддается на шутку. Насупил брови с рыжеватыми подпалинами, мнет родинку-бородавку, говорит медленно:
— Видел я в войну, как хозяйствуют и чехи и венгры. Слышал, как ведут сейчас землеробство в Канаде…
— Сложный разговор. Одно тебе скажу. Колхоз — это уже не только экономика, не только политика. Он вошел в психологию людей. Без него наша жизнь уже не мыслится.
— Может, и так.
Странными показались его слова. Как-то даже не по себе. Думалось, раз мы друзья, то и чувствуем и понимаем все одинаково. Оказывается, по-разному.
— Добре. Критика твоя верная. Но положительная программа не годится.
Он повысил голос:
— А по какой программе церковь разрушили?
— Вон что вспомнил!
— И не забывал!
— Тоже не одобряю. Церковь — это и архитектура, и живопись, и музыка. История культуры.
— А мы под нее фитиль!
Отступаю от Микиты, присматриваюсь со стороны к его хмурому лицу. Как все усложняется с возрастом! В детстве проще: поругались, подрались, тут же сыграли мировую. Теперь нет. Старая кость срастается трудно. А то, гляди, и вовсе не срастается.
Свежий борщ. Да еще заправленный салом. Да еще на вольном ветерке!
Перед тем как выбрать повариху для полевого стана, Котька провел закрытый конкурс. Закрытый потому, что никто о нем не знал, кроме самого Котьки. Он и председатель, и секретарь, и член жюри. Един в трех лицах. Как господь бог. Он наметил про себя несколько женщин, пригляделся, «чепурные» ли они, то есть аккуратные, или нет. Чтобы фартук свеж, чтобы юбка не заляпанная, чтобы кофта как кофта, чтобы коса калачиком, а сверху — платок белый. Словом, чтобы комар носа не подточил. Но важнее всего — борщ!
Опрятная жинка или нет — видать сразу. А вот что за борщ варит — семейная тайна. Ее надо раскрыть. Начал Костя заходить ненароком в хаты. Где запахнет борщом — он туда.
— Хлеб-соль, люди добрые!
— Сидайте до столу!
Председатель ест да нахваливает. А сам про себя отметку ставит. Борщ — Костина слабость. Считает, без борща человек не человек. И не работник, и дух в нем не твердый. С Ганей ежедневный конфликт из-за борща. Она женщина городская. Ей супы-борщи — лишняя морока. Любит попроще: сварила сосиску, поджарила котлету — и гуляй до ужина! Костя иногда сам стоит у плиты. Учит жинку, как варить борщ. Мастак в этом деле.
Итак, вся сила в борще!
Потому председатель дотошно выбирал повариху. Высший балл взяла тетка Оришка. Чепурная и не старая. Завистливые женщины говорят, что у нее есть какое-то зелье. Добавит в котел — и все. И нечего с ней состязаться. Насчет зелья, видимо, врут. Но борщ у Оришки отличный, это каждый скажет. Духовитый — за версту услышишь.
Когда подъезжали к стану на председательской «Волге», Костя толкнул меня в плечо, высунул голову в окошко, втянул воздух:
— Чуешь, как пахнет?
— Поздновато, — говорю, — едем. Солнце за полдень закатилось. Какой теперь борщ?
Кухня разместилась прямо в лесополосе. Над широкой плитой — крыша на тонких опорах. Дымоход проткнул крышу, белеет среди темной листвы. В плиту вмазано два огромных казана. Первый, побольше, для борща. Второй для каши. Казаны накрыты тяжелыми деревянными крышками. В тени акаций — стол. За лесополосой, вдоль нее, тянется новое строение с широкими окнами. Крыша шиферная. Стены беленые. Веселое здание. В нем размещается смена веяльщиков, трактористы, поднимающие зябь. До недавнего здесь жили комбайнеры. Но их срок прошел. Комбайны встали теперь рядком, притихшие. Кажется, никому не нужные. Их почистили, наложили смазку — отдыхайте до следующей страды.
В здании бригады общежитие и красный уголок — вовсе не уголок, а просторная комната, почти зал. В ней можно разместить с полсотни человек. При нужде втиснешь и побольше. Здесь сегодня вечером (может, ночью) состоится концерт. Где-то к заходу солнца подкатит грузовик с моим народом. Снимут с машины домры, пюпитры, костюмы. Оденемся, загримируемся.
Это потом. А сейчас я слышу голос Кости (сегодня опять поссорился с Ганей, уехал не обедавши):
— Тёть, ох и пахнет же!
