— Не хочу, чтоб надо мной смеялись.
— Чего ж тут смешного?
— Я так скажу, мисор{16}: жир всегда сверху, вода снизу.
— С чего ты взял, что ты вода? Ты тоже жир.
— Все равно, может, и жир. Но у жира тоже есть верх и низ.
Жалованье Хосе получал первого числа каждого месяца, и тогда он на ночь исчезал из дома. А поутру бывал на месте — чисто выбритый, душистым мылом отмывшийся; трогательны были его старания дышать в сторону, чтобы перегар кукурузной водки не слишком перешибал запах лаванды.
Однажды в разгар очередного мятежа в лавку ворвались солдаты. Эдуард со сдержанной улыбкой вышел навстречу и спросил, чем может быть полезен. Солдаты вели себя странно, что-то говорили о проверке, а сами, сбившись в кучу, то ли ждали сигнала, то ли пытались о чем-то условиться. Убедившись, что улица пустынна, они убежали.
Раздвинув занавеску, отделявшую лавку от небольшого склада, Эдуард увидел Хосе с курковым пистолетом на взводе.
— Я грешным делом подумал, они собираются вас увести, — как бы извиняясь, произнес Хосе.
— И что бы ты предпринял в таком случае? Открыл пальбу, что ли?
— А как же иначе, — ответил Хосе, засовывая пистолет за пояс.
Будучи здоровым мужчиной в расцвете лет, Эдуард с первых дней переезда в Мундосу всерьез стал подумывать о женитьбе. Какое-то время он вполне мог обойтись без женщины, однако никогда не ставил себе это в заслугу. Случайные, сгоряча начавшиеся и скрепя сердце оборванные связи лишь подогрели тоску по упорядоченной жизни. Чувство неудовлетворенности, как острый обломок зуба, постоянно о себе давало знать. И от дел отвлекало, понуждая к унижающим достоинство похождениям.
К сожалению, на пути создания семьи появились препятствия, задумать оказалось проще, чем исполнить. Быть может, свою роль сыграл и возраст, но Эдуарду явно не хватало той бездумной тяги к приятным утехам, некогда естественно и просто приводившей его к женщинам, что-то для него значившим. Стоило ему со строгой меркой подойти к предполагаемой подруге жизни, и писаная красавица превращалась в скопище недостатков. Во всяком случае, отчуждение и отталкивание затмевали желание и влечение. И даже когда женщина казалась вроде бы достойной, брали верх побочные мысли: ненадежность положения, мысль о том, что силы порастрачсны, а все вместе взятое действовало отрезвляюще. Приходилось считаться и с условностями, на которые он раньше не обратил бы внимания, но здесь они становились существенными преградами: религия, социальное положение, обычай, общественное мнение. И — уж это яснее ясного — не мог он себя связать супружескими узами с человеком, принадлежность которого к той или иной политической группировке при частых сменах власти в Мундосе превратила бы его в открытую мишень.
Решение нашлось банальное, но вполне подходящее. В одну из поездок по сельским районам Эдуард познакомился с Марией Эстере, ткачихой, изготовлявшей пончо, по местным понятиям уже немолодой, но удивительно бодрой, прямо-таки излучавшей здоровье вдовой. Мария Эстере была смешанных кровей, внешне почти ие тронутая цивилизацией, зато сама по себе цельная, со всеми необходимыми для существования естественными ценностями, как клубень картофеля или зерно кукурузы. Жизнь принимала без лишних сложностей, почитая очевидным, что мужчине нужна женщина, а женщине мужчина.
Она растила троих сыновей. Ее мужа призвали в армию, но он переметнулся на сторону мятежников, заболел дизентерией и умер. Рассудив, что в одиночку крестьянский труд ей не по силам, Мария Эстере занялась ткачеством. За довольно крупную сумму Эдуард ее выкупил у местного патрона — организационные основы ремесленных промыслов в тех местах чем-то напоминали контроль мафии над проституцией. С тех пор Мария Эстере работала самостоятельно и даже скупала для лавки Эдуарда кое-какие ремесленные изделия. Для поездок в филиал Эдуард приобрел мотоцикл.
Сначала Мария Эстере ничего не говорила сыновьям о смерти их отца. Однажды, проснувшись среди ночи, маленький Алехандро прибежал к матери. Увидев в кровати Эдуарда, мальчик спросил удивленно:
— А если вернется отец, разве всем нам хватит места в одной кровати?
С годами Эдуард привязался к сыновьям Марии. Он позаботился о том, чтобы они учились в городской школе, были хорошо одеты, обеспечены учебниками. И мальчишки полюбили Эдуарда. Вернее, смирились с ним. В присутствии Эдуарда их блестящие, каштаново-карие глаза почему-то смотрели всегда печально.
Голод по родине теперь уже не мучил Эдуарда, как прежде. То утихавшую, то подступавшую боль души переносил он терпеливо и стойко, — примерно так переносят досадную, но неизбежную ломоту в суставах с переменой погоды или капризы печени, когда позволишь за столом себе что-то лишнее. «Надо быть реалистом, — убеждал себя Эдуард, — изменить сейчас ничего не возможно. Родина — это моя молодость. Вот почему так сладко саднит в душе, когда о ней вспоминаю. Наивно полагать, будто человек способен отбросить свою молодость, как ящерица хвост. Но столь же наивно полагать, что молодость может вернуться. Молодость недосягаема. Как и родина. И с этим следует смириться».
Но случалось, заглохшие чувства, словно снулые рыбы, вдруг начинали биться хвостами и прыгать. Совсем немного было нужно, чтобы он сам себя переставал узнавать.
Как-то, улаживая дела в Соединенных Штатах, Эдуард собрался с духом и отправил в Зунте открытку. Случай, казалось бы, представился идеальный: он мог дать адрес, не раскрывая своего действительного местонахождения. К сожалению, ему пришлось внезапно вернуться в Мундосу, так и не узнав, откликнулся ли кто на его призыв.
Понемногу забывался латышский язык. То, что он и думать стал по-испански, обнаружилось неожиданно. В торговых делах, приходя к какому-то решению, он имел обыкновение что-то отмечать для памяти и тут заметил, что пишет по-испански. Затем пришло еще более поразительное открытие: оказалось, и сны ему снятся по-испански. У него не было ни одной латышской книги, ни одной латышской газеты. Конечно, он мог выписать газету «Американский латыш», но воздержался по конспиративным соображениям. Иногда, стосковавшись по родному языку, Эдуард при ходьбе читал вслух еще в школе заученные стихи. И время от времени происходила осечка — язык не справлялся с произношением.
С некоторых пор в политической жизни Мундосы стало сказываться присутствие Антимессии. Объехав целый свет, последовательно выдворяемый из многих государств, он в один прекрасный день в окружении свиты секретарей, метресс, телохранителей, врачей, архивариусов и учеников объявился в Суаресе. Очередной диктатор Мундосы увлекался либерализмом, ему нравилось разыгрывать из себя демократа. Недовольный полученной в народе кличкой Karniserio de garnison{17} он отказался от звания бригадного генерала, фотографировался только в белом гражданском костюме с богемного вида шарфиком вместо галстука и велел величать себя сеньором Президентом, а кроме того, навербовал целый хор подпевал, который нарек Парламентом.
Оказанное Антимессии радушие сделало Мундосу притчей во языцех. «Мундоса — единственное государство, не побоявшееся заразы суперэкстремизма». По пятам за Аитимессией следовала толпа журналистов, страницы всемирно известных газет обошли фотографии, на которых во все белое одетый сеньор Президент дружелюбно беседовал с основоположником теории активного хаоса, невысоким человечком, смотревшим на него испуганно-загнанным взглядом. И впоследствии имя Президента не раз склонялось вместе с именем Антнмессии. Это почему-то льстило сеньору Президенту и давало ему повод говорить в Парламенте о возросшем международном авторитете Мундосы.
Считалось, что Антимессия, отказавшись от политической деятельности, избрал своим призванием литераторство и философию и теперь пишет мемуары, приводит в порядок опубликованные ранее статьи, совершенствует теоретическую платформу. Однако при посредничестве многочисленных учеников по-прежнему был связан со своими сторонниками на всех пяти континентах.
Что именно проповедовал Антимессия, никто не мог толком понять, о конечных целях он говорил туманно. Его-де интересует сам процесс. Главный его тезис — отрицание. Он был недоволен и всех недовольных звал на борьбу против насилия во имя еще большего насилия, против диктата во имя еще большего диктата.
Ошибались те, кто игру Антнмессии на глубоко укоренившихся человеческих чувствах — недовольстве и озлоблении — считали недостойным внимания чудачеством или придурью. Последующие годы, когда сам Антимессия уже был надежно замурован в двадцатитонную колоду из цемента, чтобы уберечь его от почитателей, пытавшихся растерзать труп на реликвии, и от противников, намеревавшихся вышвырнуть его в сточную канаву, — последующие годы показали, что именно из идейного наследия Антимессии вырос терроризм так называемых «красных бригад», теория гражданской войны в городах, а также шантаж, своего рода атомная бомба бунтарей.
