— Куры, бают, и те не врозь живут. А ты, поди-ка, сколько уж лет без мужика. Я так баю, скушно. А? — сказал он под конец.
— Чего это ты городишь? — Анчурка не сразу нашлась и нарочито грубо, по-мужичьи, прикрикнула на Никиту, но в глазах у нее блеснул огонек. Может, этого совсем и не было, но Никите так показалось и так ему хотелось.
— А ты, чай, не того… Чай, не урода ты какая, а — баба, во! И не на воровство я тебя на какое тяну. Богом и то такое дело разрешено. Марею свою и ту на такое дело послал. Ангелы к ней слетели. Сам-то, видно, по старости лет не одолел, так ангелов послал. — Никита засмеялся и со всей силой шлепнул Анчурку пониже спины, шлепнул так, что она, «баба-столб», и то перевернулась.
«Ага, — возрадовался он, — пускай мою мужнину силу почует», — и, подступив к ней вплотную, шепнул:
— Вечерком прибегай-ка.
Анчурка вскинула большую ладонь:
— Я вот как брякну. Ишь ты! «Вечерком прибегай-ка». За петуха спасибо, а языком не трепли: неровен час, обрежут, — и пошла — сильная, гордая, недоступная. По, входя в калитку, повернулась, глянула на Никиту — в глазах блеснули искорки. Этих искорок Никита в ту минуту не заметил, ему показалось — он в эту минуту постарел еще лет на сорок. И, согнувшись, зашагал прочь от птичника.
А вечером, придя в свою избу, он вдруг увидел все: тенета на потолке, на стенах, пыль на подоконниках, мусор около печки, грязные подушки, мохрястое, свешенное с кровати одеяло. И Никите стало так тоскливо, точно к нему пришли соседи, поставили перед ним гроб и сказали: «Ну, ложись, Никита, череда тебе в могилку». Тогда он выскочил во двор, схватил метлу и, вбежав в избу, стал обметать тенета, но в избе поднялась такая пыль, что Никита закашлялся, открыл окно, отбросил в сторону метлу и сел, глядя вдоль улицы. Во всех избах горели огоньки. Напротив, в избе Захара Катаева, перед окном мельтешили люди.
«Видно, ужинают, — подумал Никита, и ему стало еще горестней. — А мне за стол не с кем сесть. Эх, Анчурка, Анчурка!» Так он сидел до позднего, окончательно решив, что Анчурка к нему не придет, и хотел было, не раздеваясь, прилечь на кровать, как в сенях кто-то стукнул, и вот на пороге появилась она. Она вошла, грохнула сундучком о пол и прикрикнула:
— Эй! Что не поможешь?
Никита подхватил сундучок, затоптался, не зная, куда его поставить, и не зная, что сказать.
— А я и не говорил, чтобы с сундучком, — выпалил он, ставя сундучок под кровать.
— Мало ли что ты говорил. — И, обведя глазами избу, Анчурка вздохнула: — Батюшки! Грязища-то! Тенет-то! А ба-а-а! — и, подоткнув юбку, начала командовать: — А ну, давай воды. Ведро давай.
Никита кинулся во двор, быстро выхватил из колодца ведро воды, глянул на занимающуюся зарю, помотал головой, опять-таки не зная, что сказать, затем ураганно ворвался в избу, поставил ведро с водой перед Анчуркой.
— Тряпку давай. Таз какой есть, — скомандовала она.
Появился и таз.
Анчурка налила в таз воду, и так ловко, что Никита даже крякнул. Затем сунула в воду тряпку и начала мыть стол. Она мыла стол размашисто, лопатки на спине ходили туда-сюда, а Никита топтался около, с восхищением смотрел на ее спину и вдруг выпалил:
— Эх! Дородная какая ты. И пропадала. Да ты не баба. Ты — король. Вот кто…
Анчурка оторвалась от стола, замахнулась на него мокрой тряпкой и, уже по-бабьи шутя, прикрикнула:
— Я вот тряпкой тебя по сопатке, и будет король. Тащи дров.
— Что ж, дров? И это можно. Можно и дров. Для такой не только дров, но и целую избу перетащить можно. — Никита выскочил во двор и, зная, что дров у него нет, схватил топор и сокрушил дубовую стойку под сараем. А вбегая в избу с такими дровами, первый раз в жизни запел тоненьким, нескладным голоском:
Все отдал бы за ласки взоры-ы,
Лишь ты владела бы мной одна.
Но тут же оборвал: Анчурка выложила из сундучка чистое одеяло, простыню, наволочки, постлала на стол самотканный столешник. Пол подмела. И в избе засветлело.
— И что это какая парша на вас нападает без нас. Прямо беда, — проворчала она.
Никита на это ответил:
— А баба сроду цветком жизни являлась.
И потом, уже лежа вместе с Анчуркой в постели, он, поглаживая своей шершавой рукой ее пышное, загорелое плечо, шептал:
— Эх, дородная ты какая у меня, — и чуть погодя: — Сынка бы нам заиметь. — И первый раз горестно вспомнил о смерти своего сына — тихого Фомы.
— А ты ласковый, не думала я, — прошептала Анчурка.
Никита буркнул, точно злясь на себя:
— Я и сам не думал.
В эту зиму впервые за свою длинную жизнь Никита не тосковал. В былые времена тоска у него начиналась с того дня, когда земля покрывалась гололедицей, ветлы осыпались и грачиные опустевшие гнезда становились похожими на косматые кавказские папахи, — в такие дни Никита в поле уже не выглядывал, возился во дворе около лошадей, иногда выезжал на базар в Алай, но и там ничего утешительного для себя не находил. Верно, однажды он вместе с Филатом Гусевым, кумом и закадычным другом, пустился в торговлю. По соседним деревенькам скупили кожи, повезли их на базар и хотели продать «из-под полы» на постоялом дворе, чтоб не платить за место на базаре. Тут к ним подсыпался один «стрекулист». Он их уговорил — за определенную цену переправить кожу через Волгу в село Косыри, и там, дескать, он с ними рассчитается. Никита и Филат смекнули, увидели в этом большую выгоду и переправили кожу. А «стрекулист» подвел их к сельскому совету и, как у бесправных торгашей, отобрал кожу.
— Да еще, пес, две недели в амбаре нас держал.
С тех пор оборвалась торговая карьера Никиты Гурьянова. А вот в эту зиму будто кто-то подгонял, подхлестывал Никиту: с утра и до поздней ночи он пропадал вне дома.
С осени он уверял Анчурку, что вот отпашется и будет сидеть с ней под окошечком, навещать вместе с ней ее птичники с тремя тысячами кур и красногребешковыми петухами.
— Ну! Я петей люблю. Вот как люблю. Отпашусь — и с тобой к петям пойдем, — уверял он Анчурку, но, отпахавшись, метнулся на другое.
В течение десятков лет в Крапивный дол, где растет кудрявая лебеда, где всегда гуляют в праздничные дни девки и ребята, широковцы свозили навоз. Навоз валили прямо с обрыва, неподалеку от церкви. Весной от навоза поднималось зловоние, оно распространялось на всю улицу, душило прихожан, а летом тут кишели миллиарды мух. Они носились, наседали на прохожих тучами — мелкие, с сизыми бочками, и длинные, как трутни. И что ни делали: приезжали врачи, на сходках говорили мужикам, что мухи разносят заразу — тиф, сап, сибирскую язву, оспу, — мужики соглашались с врачами, но навоз все-таки возили на старое место, в овраг у церкви; штрафовал урядник, потом штрафовала милиция; и тут опять мужики соглашались, что делают неладное, а Никита Гурьянов прямо уверял, что «валим дерьмо себе под нос», но сам же первый вез навоз в тот же овраг. А когда его однажды оштрафовали, он развел руками, сказал:
— Пес его знает, как это вышло. Будто и вез я его в другую сторону. Думаю, на гумно себе свезу, а попал туда.
И вот только теперь, отпахавшись, Никита кинулся на навоз в Крапивном долу. Он тайно собрал ночью членов своей бригады и, вооружив их топорами, лопатами, вилами, ломами, скомандовал:
— Валяй, ребята! Валяй без оглядки. А то ментом налетят.
И верно, — утром, как только люди увидели бригаду Никиты Гурьянова на навозе, все кинулись туда же.
— Да что вам раньше-то время, что ль, не было? — ругался Никита. — Мы нашли навоз, а вы на готовенькое. Жаловаться буду. Я могу Михаилу Ивановичу Калинину письмо послать, — грозил он.
Но ничто не помогало: люди молча разрывали навоз, накладывали его на сани и увозили на поля.
Тогда Никита рявкнул на своих:
— Занимай ширя-я! Ширя-я занимай! Вот дотеля, — и, отбежав несколько метров, он встал на навозе, как столб, заявляя, что дальше никого не пустит.
Через несколько дней — буйных и торопких, как на пожаре, — старый, порыжелый навоз из оврага был вывезен, и в овраге образовался котлован с черными, обгорелыми стенками.
Но что будешь делать, коль на селе есть такой человек!
— Язва… пес колченогий, — звал его Никита.
Епиха Чанцев — бригадир шестой бригады — и на вид-то коряга какая-то: башка только одна в целости да грудь, а ниже все ведь «изурлючено». Так вот этот Епиха Чанцев от деда Катая узнал, что за околицей, там, где недавно еще стояла рига Плакущева, когда-то были барские скотные дворы. Епиха об этом узнал случайно и совсем недавно. На днях дед Катай рассказал молодежи о том, как на барских конюшнях пороли его деда, а потом и его отца.
— Да мало того — пороли, а вот ежели девка в чем провинится — ее на конюшню, косы ей подстригут — ходи без косы. А в то время коса — все значила.
