— А раньше вы чем жили?
— Выделывали кожи. Но я мало успел поработать. Года три. Все больше он сам. Но теперь… какие там кожи! Заходи.
На скрип ворот из сарая с лаем выбежала большая черная собака. Но она сразу же умолкла и, замахав хвостом, ткнулась мордой в руку Юсси. Он сказал, потрепав ее по шее:
— Помолчи, Мусти. Мы свои.
Сняв лыжи, он понес их к заснеженному крыльцу. Юхо сделал то же самое. В это время на крыльце показался сам старый Мурто с ружьем в руках. Он был в сером вязаном жилете, надетом поверх рубашки, и теплых штанах, заправленных в зимние пьексы.
Вглядываясь в темноту, он спросил сердито:
— Кого там черти принесли?
Юсси отозвался:
— Это я, старик, успокойся.
— Ах, это ты. Вот как! Это ты. Вспомнил все-таки, что есть у тебя еще где-то родной дом да еще с отцом. А что за голодранца с собой ведешь? Это он орал сейчас?
— Он…
— Уже ночь на дворе, а он еще никак не проспится. Идите оба туда, где вы напились. А здесь пьяным нет места.
— Он вовсе не пьян, старик. Он просто такой уж есть.
— Откуда он?
— Это наш парень.
— Наш парень… Все вы наши парни, когда вам нужно у нас пригреться и поесть. Но у меня ничего нет. Так и зарубите себе на носу. Вот здесь веник. Обметите ноги и входите.
В больших темных сенях еще держался застарелый запах прокисших кож. В комнате тоже стоял этот запах, но слабее. В комнате было темно. Старик повесил ружье на стену, чиркнул по столу спичкой и зажег свечу на полке, осветив свое худое бритое лицо с двумя глубокими бороздами, идущими от носа к углам тонких губ.
Старый Мурто был так же громаден, как сын, но слегка сутулился и поэтому казался не выше Юхо. Он, кряхтя, скинул обшитые кожей войлочные пьексы и залез под одеяло на скрипучую деревянную кровать, повернувшись лицом к стене, обитой картоном. Сын спросил:
— Почему у тебя так холодно?
Старик не ответил. Сын повторил свой вопрос. Тогда отец проворчал себе под нос:
— А ты мне дров запасал?
Подоткнув под себя со всех сторон ватное одеяло, он спокойно засопел носом. С минуту длилось молчание, а затем раздался треск расколовшейся доски. Это Юсси опустил с размаху на край стола свой тяжелый кулак. Сделав это, он вскричал сердито:
— Как тебе не стыдно, старик! Это просто свинство! Это не похоже на тебя! Пришел чужой человек. Он устал. Он целую неделю в снегу ночевал. По-человечески его принять надо!
Старик повернул голову к сыну и сказал спокойно:
— А ты не ори. Если ты будешь тут орать и столы мне портить, я вас обоих за двери выкину.
В их разговор вмешался Юхо, сказав примирительно:
— Ладно. Не стоит из-за меня беспокоиться. Мне очень мало надо. Только уголок, чтобы прилечь. А еда у меня самого найдется. И вас прошу присоединиться, если желаете.
И он стал выкладывать из мешка на стол хлеб, сало, консервы и сахар. Юсси спросил удивленно:
— Откуда это у тебя?
Юхо самодовольно тряхнул рыжей головой:
— А ты думал, я из беды выкручиваться не умею? О, будь спокоен. Не пропаду нигде.
— А все-таки?
— Склад обчистил. Я же знаю там все ходы и выходы.
— Где там?
Юхо собирался что-то ответить, но ему помешал старик, сказавший с удивлением:
— Это русский хлеб! — Он засунул ноги в пьексы и подошел к столу. Взяв со стола хлебец, он повертел его и руках и даже понюхал. — Да, это русский хлеб. Такие буханки только они выпекают. Вот это хлеб! Чистая рожь. Это из России. Да. Это оттуда. Оттуда.
Он задумался и осторожно положил хлебец на прежнее место. Но Юхо сказал ему:
— А ты возьми его себе, отец. Убери куда-нибудь. А я еще достану.
И он снова положил буханку старику в руки. Тот взял и опять задумался, вертя ее в руках. Прикинув на ладони ее вес, он сказал:
— Много у русских этого добра. Помнишь, Юсси, ты рассказывал, как вы русскую машину с хлебом перехватили?
Юсси нехотя кивнул головой и взял с этажерки газету. А Юхо спросил у старика:
— Когда это было?
— Прошлой зимой. Они сперва повалили ее из орудия, а потом налетели со всех сторон на лыжах. Но русский водитель был еще жив. Он обложился мерзлыми буханками, подпустил их поближе и открыл огонь из ручного пулемета. Но потом они его все-таки убили.
Юсси прервал его, недовольно шевельнув газетой:
— Охота тебе рассказывать об этом.
— А разве я вру?
И он опять протянул руку, чтобы положить хлеб на прежнее место, но Юхо сказал, отталкивая его руку:
— Нет, нет, нет! И думать об этом не смей! Я обижусь, если не возьмешь.
Старик положил хлеб на край стола, и взгляд его с хлеба перешел на пылающее румянцем лицо Юхо. Он спросил:
— Ты из каких мест? Судя по выговору, это места не близкие. Но что-то как будто мне знакомое. Тебя как звать?
— Юхо.
— Вот как! И у соседки нашей Майи муж назывался Юхо. Тоже неплохой парень был.
— А где он теперь?
— Убит. В редкой семье сейчас кто-нибудь не убит.
Старик вздохнул и принялся растапливать плиту.
Поставив на нее кофейник, он достал из шкафчика две тарелки и, неторопливо шаркая большими пьексами по стертым деревянным половицам, вышел в сени. Когда дверь за ним закрылась, Юсси сказал сердито:
— Тебя кто просил тут свой хлеб демонстрировать?
Юхо, доставший к тому времени из мешка вторую буханку, виновато развел руками:
— А как же, Юсси! Подкрепиться надо же! Твои штабисты ведь не догадаются накормить меня перед допросом. Верно?
Юсси ответил, подумав:
— Пожалуй, да. Но этот хлеб убери с глаз долой.
— Зачем, Юсси?
— Ты же видишь сам: он вызывает всякие ненужные разговоры о России. Убери!
— Тебе виднее, Юсси. Как прикажешь, так и сделаю.
Однако он не торопился убирать со стола подаренную буханку. И пока он резал на ломти вторую буханку, старик вернулся в комнату, неся в одной тарелке мерзлую рыбу, а в другой — соленые грибы. Перехватив недовольный взгляд сына, он проворчал, кивая на грибы:
— Не вороти нос. Это еще труды твоей матери.
Рыбу он положил на сковородку и, пока она жарилась, поставил на стол тарелки. Юсси спросил его:
— А мясо и картошку сдал?
— Не получат они у меня ни мяса, ни картошки.
— Ты не шути с этим, старик.
Но старик, переворачивая ножом на сковороде рыбу, повторил упрямо:
— Не получат они у меня ничего. Я не приглашал гитлеровскую солдатню на кормление в свою страну. Довольно того, что я в прошлом году отдал им сдуру шерстяное одеяло. Хватит с меня и этой глупости.
— Но есть закон военного времени.
— На грабеж не может быть законов.
— А сдать все же придется.
— Нет, не придется. Уже приходили сегодня утром. Требовали бычка. А я прицелился из ружья и говорю: «Берите». Они говорят: «Смотри! Будет хуже, если от самих союзников комиссия придет». — «Пусть придет. Ответ у меня для всех грабителей один». С тем и ушли. А бычка я застрелил днем и шкуру снял. Завтра буду разделывать. Соли только не хватает немного для засолки.
Юсси сказал нахмурившись:
— Это добром не кончится.
— Если тебе наплевать на отца, то, конечно, добром не кончится.
— Ладно. Завтра подам рапорт начальству. Обрисую положение. Попрошу их походатайствовать в Саммалвуори о снятии с тебя этой повинности.
— Тебе давно следовало вмешаться, а не корчить из себя святого хранителя законов, не народом установленных.
— Но ты не имел права так поступать.
— Я знаю свое право.
Пока старик хлопотал у стола, Юсси достал из сумки блокнот и написал вечным пером рапорт, о котором упомянул. Старик указал рыжему гостю, где повесить полушубок и шапку, после чего все уселись за стол. Усевшись, помедлили, ожидая знака хозяина. Но хозяин начал с того, что сказал, насупив седые брови:
— За черный кофе прошу извинить. Корова у меня уже не доится. А идти за молоком к Майе далеко и поздно. Только напугаю ее.
Но Юхо вскричал:
— Не беда, отец! Кофе хорош и черный! Ты и без того столько наготовил, что впору русскому такая щедрость.
— Русскому?
Глаза старика с новым вниманием остановились на рыжем госте. Но остановились на нем также холодные голубые глаза Юсси. И в них блистала ярость, когда он процедил сквозь зубы:
— Я тебя о чем предупредил?
— А?
Юхо с недоумением поморгал в его сторону рыжими ресницами и принялся вскрывать ножом банку с консервами. Старик на минуту погрузился в раздумье, затем подошел к шкафчику, откуда извлек бутылку с тремя рюмками. Наполняя рюмки, он сказал:
— Пришла пора для Суоми, когда в ней легче достать спирт, чем хлеб.
При последнем слове он взглянул на подаренный ему хлеб, а с хлеба перевел взгляд на Юхо и сказал, подняв рюмку:
— За тех, кто еще не разучился поминать в Суоми добрым словом русских.
