— Да, так я и напишу, — согласился Головнев, — раз ты сдаешь, значит, на твое имя и квитанция будет.
— Печать поставь ясную и число не забудь, — напомнил Пимен.
— Ладно, все будет сделано как следует…
Придя домой, Пимен тщательно обследовал акт и квитанцию, разгладил бумажки рукой, послюнявил карандаш и прибавил к акту следующие строки: «Досмотрщик И. Н. Прохоров был обнаружен нами спящим на копне сена, а хищение рыбы производилось в его дежурство на его посту…»
Строки эти были написаны выше подписей Малявочки, повара и самого Талалаева.
— Ничего, товарищ инспектор, — с угрозой протянул Пимен, поглядывая в окно, — мы замахнемся на твоего тестя, а стукнем тебя…
О ночном происшествии на Донце Пимен Гаврилович не сказал ни одному человеку. Малявочка тоже молчал, боясь, что своими разговорами навлечет на Прохорова беду. Сам Прохоров, проспав на копне до рассвета, не знал, что произошло на его дежурстве. Головнев же, думая, что конфискованную рыбу в цех прислал Василий, не заговаривал с ним об этом и через два дня вернул повару лодку по записке Пимена.
— Ну, Авдюша, — сказал Пимен брату, — кажись, у меня клюет. Надо только хорошо обдумать, как начать…
И он стал писать заявление в Рыбвод, но об истории с Прохоровым решил молчать и придерживать ее до конца, как придерживает картежник козырный туз.
Между тем Василий Зубов даже не подозревал, что над его головой собираются тучи. Он ежедневно объезжал свой участок, проверял уловы на Таловой тоне, работал на рыбпункте, вечерами навещал Груню и гулял с нею по станице. Все об этом знали и не видели ничего предосудительного в том, что молодой инспектор встречается с дочкой досмотрщика: оба они были свободны, и никто не мог им запретить любить друг друга.
Иван Никанорович тоже заметил влечение Груни к Зубову, и, хотя это ему не понравилось, он, по свойственной ему робости, не стал вмешиваться в дела дочери. Только один раз, после того как Василий и Груня слишком засиделись в садике, Иван Никанорович сказал осторожно:
— Ты бы там полегче с Василь Кириллычем, Грунюшка.
— А что? — насторожилась Груня.
— Да ничего, это я так, — вздохнул досмотрщик, — люди вы оба молодые, может, у вас там ничего плохого и нет, а народ говорить будет, дескать, гуляет девушка…
— Пусть говорят, — отозвалась Груня из темноты, — мы ничего плохого не делаем…
Больше Иван Никанорович не говорил с дочкой, считая, что у нее своя голова на плечах.
Марфа Сазонова, прослышав о том, что ее жилец гуляет с Груней Прохоровой, подшучивала над ним:
— Ну чего ж, Вася, может, пора уже сватов засылать? — лукаво говорила она.
— Каких сватов? — усмехнулся Василий. — Я пока жениться не собираюсь.
— Как же так не собираетесь? Девочка только про вас думает, а вы такое говорите!
Марфа часто рассказывала ему о своем замужестве, и он знал, что она не любила своего покойного мужа, несколько раз бросала его, уходила на хутор, где жили ее родные, и возвращалась только после настойчивых просьб старухи матери.
Вечерами, за ужином, Василий заводил разговор о разведении рыбы, и Марфа с удовольствием слушала его рассказы о развитии икринок, о жизни мальков, о питании морских и речных рыб. Однажды Зубов даже застал Марфу за чтением. Присев у края стола и подвинув поближе лампу, она, сосредоточенно шевеля губами, читала толстую книгу Берга «Рыбы России».
Увидев Василия, Марфа смутилась и захлопнула книгу.
— Это вы меня подбили своими разговорами, — застенчиво улыбаясь, сказала она. — Мне давно пора тесто месить, а я, вишь ты, картинки разглядываю.
— Ничего, это полезно, — засмеялся Василий, — только книгу вы выбрали трудную, я дам вам полегче…
Чем дальше шло время, тем больше входила Марфа в круг интересов своего жильца. Немалую роль в этом сыграл и Витька, который каждую минуту посвящал мать в тайны своих биологических изысканий и настойчиво приглашал ее зайти на рыбпункт. Марфа понимала, что Витька пристрастился к науке под влиянием Василия, и она была благодарна за это своему жильцу, которого полюбила теперь, как старшего сына. На рыбпункте Марфа с детским любопытством осмотрела все аппараты, Витька с гордостью подвел ее к микроскопу и разрешил взглянуть на планктон. Груня с Тосей показали Марфе личинку сазана, в которой уже ясно было видно пигментированное пятнышко глаза.
— До чего ученые люди доходят! — восхищалась Марфа. — Все видать, как в стеклышке!
После посещения рыбпункта Марфа стала еще больше уважать Василия, относилась к нему с ласковой заботливостью и отстаивала его везде, где могла. Она же первая и узнала о том, что бригадир Пимен Талалаев подбивает рыбаков написать на Василия заявление и что один из ловцов поддался влиянию Пимена и поставил свою подпись на той бумаге, которую приготовил Талалаев. Никто не мог сказать Марфе, о чем писал бригадир, но все, с кем она встречалась, говорили, что Зубову несдобровать.
А дело обстояло так. После разговора с братом Пимен написал большое заявление начальнику Рыбвода о том, что участковый инспектор Зубов берет с колхозников взятки (при этом бригадир упомянул о рыбце, принесенном Василию в первый день его приезда). Кроме того, Талалаев предупреждал Рыбвод о «незаконных поборах», которые Зубов «накладывает на удильщиков». Упомянув о конфискации улова у пойманных в Заманухе браконьеров, Пимен написал, что часть этого улова якобы была утаена инспектором и продана им на рынке по спекулятивной цене. В конце заявления Пимен сообщал о том, что Зубов в период запрета посылал на Таловую тоню целую бригаду рыбаков и заставлял их ловить для него сотни самых отборных лещей и сазанов.
Василий ничего не знал о происках Талалаева, а когда Марфа заговорила с ним об этом, он посмеялся и сказал, что на каждое чиханье не наздравствуешься.
— Пусть пишет, — успокоил он Марфу, — меня этим не запугаешь. Они думают, что я, как теленок на поводке у них пойду, а я вижу, чем они дышат, и никогда не буду потворствовать безобразию.
Вышло, однако, что Зубов напрасно отмахнулся от предупреждения Марфы: заявление было написано так умело, что ему дали ход. Но Василий об этом ничего не знал и не хотел думать о возне Талалаева: все это казалось ему пустяками.
Зато Архипа Ивановича Антропова поведение Пимена не на шутку тревожило, возмущало.
Однажды вечером, когда рыбаки обеих бригад, став на отдых, смолили на берегу невода, Антропов решил поговорить с Пименом. Расстелив стеганку, он улегся у опрокинутого на песке баркаса и сказал проходившему мимо Степану Худякову:
— Покличь-ка своего бригадира, нехай подойдет на минуту!
Архип Иванович чувствовал, что предстоящий разговор не предвещает ничего хорошего, но решил узнать настроение Талалаева и откровенно побеседовать с ним.
Увидев медленно приближающегося Пимена, Архип Иванович понял, что из разговора с ним толку не будет: Талалаев шел, низко опустив голову, тяжело загребая сапогами песок; перекинутый через руку резиновый плащ волочился за ним, как хвост большой рыбы.
Подойдя ближе, Пимен остановился в двух шагах.
— Кликал, что ли? — спросил он.
— Кликал.
— Чего?
— Дело есть.
Пимен бросил плащ на песок и, ни слова не говоря, сел.
Оба они, и Антропов и Талалаев, родились и выросли в Голубовской и знали друг друга с детства. Оба были старыми рыбаками, но жизнь их сложилась по-разному, и потому они никогда не дружили. В годы, когда Антропов исходил все Задонье с красногвардейским отрядом Подтелкова, Пимен Талалаев прятался на хуторе Атаманском у тестя; если Антропов, вступая в артель, отдал свой баркас и снасти, то Талалаев сначала продал все, вплоть до последней пары весел, а потом написал просьбу о приеме его в артель; работая бригадиром, Антропов охотно делился с молодыми рыбаками своим опытом, а Пимен Талалаев упорно скрывал от ловцов рыбацкие секреты и посмеивался: «Разбирайтесь сами, вы теперь ученые»; в самом начале войны Антропов ушел на фронт и был дважды ранен, а Талалаев вызвался эвакуировать скот подсобного хозяйства колхоза и четыре года провел в Казахстане.
Прожив пятьдесят лет на одной улице, Антропов и Талалаев редко говорили между собой и не любили друг друга.
— Чего звал? — нехотя спросил Пимен. — Говори, а то меня люди ждут и смола закипает.
Его тяготило молчание Антропова, а тот, как нарочно, медленно доставал кисет, медленно, поглядывая на реку, свертывал цигарку, чересчур тщательно собирал рассыпавшиеся крошки махорки.
— Не спеши, разговор будет долгий.
Он подвинулся ближе и сказал, тяжело выговаривая слова:
— Ну, Пимен, как оно дальше будет?
— Чего? — поднял брови Талалаев.
— Ты сам знаешь, чего.
— Ничего я не знаю.
— Долго ты на своей шелудивой козе ехать думаешь?
