рядом была брошена серая шубка.
— Что это значит? — спросил я.
— Это значит, что я уезжаю, — тихо ответила Марина.
— Куда?
— В Ленинград, к маме.
— Что-нибудь случилось?
Она подняла измученное, с провалившимися глазами лицо, и я, поняв, что ей все известно, опустил голову. Она надела шубку, заправила под шапку выбившуюся на лоб прядь.
— Послушай, Марина, — сказал я, не узнавая своего голоса. — Зачем ты это делаешь? Если бы что, я бы сам сказал тебе. Но ведь ничего такого не было…
Я попытался удержать ее, но она отвела мои руки.
— Лгал, притворялся, обманывал. И еще говоришь, что ничего такого… Это и есть твоя «голубая звезда»?
— Марина!
— Пусти! Пусти, говорят тебе!
Она ушла, а я стоял посреди комнаты и слушал, как над крышей грохочут, идя на посадку, машины второй эскадрильи. Одна… другая… третья… Вдруг я увидел на столе варежки — красные с белой каемкой. Марина забыла их, а у нее всегда, даже в слабый мороз, зябнут руки. И мне представилось, как она идет к станции по шоссе, отворачивая лицо от встречного ветра, и бечевка, которой перевязаны ноты, впилась ей в пальцы. Я схватил варежки и выбежал из дому. Вечер лунный. Дорога к КПП припорошена мягким, как мука, снежком. Почти посередине, пересекая тени от полосатых столбиков, тянется цепочка маленьких следов. На перекрестке следы исчезли. Вместо них появилась широкая рубчатая колея от автомобильных колес. Я остановился, сунул варежки в карман и побрел обратно.
Луна светила в спину. По ровной, как взлетная полоса, дороге скользила, крадучись, моя сутулая тень. Загремела, подходя к станции, электричка. Через минуту раздался короткий свисток, поезд тронулся, и вскоре железный гул замер где-то вдали за снегами…
Теперь я один. Летаю, как летал прежде, только вот сегодня звезды устроили кордебалет. И еще иногда в классе бывает: слушаешь, смотришь на какой-нибудь учебный плакат, а перед глазами дорога, припорошенная мягким снежком, и тени от столбиков. Вечерами играю в спортзале в волейбол — у нас разыгрывается кубок гарнизона. Позавчера смазал две подачи, пять раз ударил в трос, но ребята почему-то молчат, словно сговорились не замечать моих ошибок.
Если меня спрашивают, куда делась Марина, я отвечаю, что уехала к матери, что ей там удобнее готовить дипломную работу. Мне стыдно говорить правду. Только Ветров все знает — от него у меня нет тайн. Догадывается, кажется, и командир. Вчера приходил будто бы за Есениным для Клавы. Но я-то знаю, что Есенин у них есть, вместе подписывались. Вечером пили чай у Ветровых. Таня не то случайно, не то с намеком угощала овсяным печеньем. А в прошлое воскресенье я ездил в Ленинград. Шатался по Невскому, забрел даже в кукольный театр. Куклы смеялись, пели, а мне было грустно. Когда стемнело, пошел на, Фонтанку, где живет теперь Марина. В окнах был свет, и мне очень хотелось узнать, что там делается сейчас. Может, Марина скучает по своим гаммам и сонатинам. Может быть, думает обо мне? Или уже забыла? Ведь над Фонтанкой не проходят на бреющем реактивные «миги»… Напомнить некому…
Недавно послал ей письмо. Я не оправдываюсь и не прошу прощения. Нет. Прошу лишь поверить, что не буду считать себя стоящим человеком до тех пор, пока не выдавлю каплю за каплей всю муть, какая еще осталась во мне. Жду ответа, а его все нет и нет. Неужели она не поверит мне? Ведь я стал другим. Я многое понял, и нет у меня теперь более ненавистных врагов, чем ложь и пошлость…
Я просидел на скамейке, положив на колени планшет, почти до утра. Немного посветлело. Уже можно различить косматые силуэты деревьев. Они как бы нарисованы гуашью на сером фасаде соседнего дома. Ветров прав: надо лучше отдыхать перед полетами. Что бы ни случилось, ты — летчик, летчик прежде всего. Подымаясь по стремянке в кабину, оставь свою тоску на земле. Ты не имеешь права брать ее с собой в небо.
Где-то в доме бьют часы. В облаках образовались разрывы, и уже поблескивают кое-где звездочки. Какие они приветливые, смирные — не то что там, за облаками, когда крутят карусель вокруг самолета… Я встаю, вхожу на крыльцо, берусь за холодную дверную ручку. Но почему я остановился? Почему не решаюсь открыть дверь и войти? Опять эти звезды! Ведь я не сказал о них командиру. Значит, снова ложь. Значит, я вовсе не другой, а остался таким же, каким был.
Слышу чьи-то шаги, негромкие голоса, смех. Это майор и штурман. Должно быть, кончилось их дежурство в штабе. Вот остановились, пожелали друг другу спокойной ночи. Снова шаги. Я уже различаю широкую фигуру майора. Он в куртке, фуражка чуть-чуть набекрень. Еще не поздно уйти. Осторожно прикрыть за собой дверь, тихонько подняться по лестнице — он ничего не заметит. Но я не уйду. Конечно, будет несладко, если отстранят от полетов. Все взовьются в небо, а ты стой и смотри, как будто тебе обрезали крылья. Что ж, может быть. Но я все равно не уйду!..
