Началось преследование. Так бежали шагах в трехстах друг от друга – до опушки. –
Случилось так, что в это время в лес собрался мужичок из соседней деревни, поворовать дров: бегущие впереди встретили мужика у опушки, мужика из саней выкинули, лошадь повернули, помчали на ней – по полю. К Косареву и Ольге пристал мужик с топором, потерявший лошадь, – побежали втроем, стали отставать. В монастыре услыхали стрельбу, артскладская лошадь приехала на выстрелы. Косарев, Ольга и мужик погнали на лошади: по свежим следам на поземке узнавали пугь убегающих. –
Из Горской волости ехал в уездный исполком – на легких санках, на полукровке – предволисполком Штукин: убегающие выкинули его из саней, кинули мужикову лошадь, помчали; предволисполком закурил, поразмышлял, сел на мужикову лошадь и поехал своей дорогой; сейчас же встретили его преследующие: озверевший мужик, узнавший свою лошадь, бросился на него с топором, тот едва спасся. От монастыря примчали двое верхами – один на той лошади, которая свалилась с дамбы. Перепрягли всех лошадей, погнали верхом – Ольга, Косарев, мужик и предволисполком. Гнали версты четыре до нового леса, и тут нашли брошенную запаленную полукровку: убегающие, должно быть, минугы три назад, бросили лошадь и ушли в лес, без дороги. Погонщики побежали по следам. Лес был всего шагов в триста, – там под обрывом протекала Ока, за Окой было Расчислово. Двое – убегавших – были внизу, на льду. Они что-то кричали неистово. Ольга присела, выстрелила с колена, раз, два, три, – и один из бегущих упал, крик на льду смолк, – тогда завизжала, завопила, – ура-а-а! – монахиня Ольга.
Ка льду, лицом к небу, лежал продовольственный инспектор Герц. Около него возились – его товарищ Латрыгин, Косарев, мужик с топором. Выяснилось, что Герц и Латрыгин – охотники Степан и Павел – ехали в монастырь к матери Ольге – провести весело ночь. Корову увел кто-то другой. – И как тогда ночью в гостином доме, Ольга – черной кошкой – здесь на льду – склонилась над Герцем – –
– Помнила ли она Герца тогда в первую метель, в 1917 году, в октябре, в Москве?) – –
– – ночь. Ничего не видно. Ветер шарит, ворует, крадет. – Форст и Лебедуха идут рядом, вместе, во мраке, по лужам, прошли мимо развалины кремля, вышли булыжинами мостовых к развалинам артиллерийских казарм, – оттуда вдалеке вспыхнули огни Коломзавода, – пошли к огням, полем, огороженным колючей проволокой, как указал отдел «благоустройства города».
– Что же – Россия? – говорит Лебедуха.
Форст ответил не сразу:
– Нам с вами по пути, Андрей Кузьмич.
– Да?
– Только труд, только накопление ценностей спасут Россию, – те ценности, которые консолидированы трудом и машиной! – Россия? – В семнадцатом веке фактической границей Московского государства была Московская губерния, Подмосковье, Поочье. Полагаю, и теперь так же. Дальше идет страна дикарей. В России сейчас есть только две силы – обыватель и коммунист. Кто победит? – Ясно, если победит обыватель, – Россия погибла. Но пришел НЭП. НЭП не есть ни коммунист, ни обыватель: НЭП реальный учет, НЭП есть то, когда государство поняло, что ноги не могут расти из подмышек, как говорит Росчиславский. НЭП есть будни, НЭП победил романтику пролетария, оставив ее ласточкой – миру. Кто из двух сил – коммунист или обыватель – возьмет НЭП, возьмет – Россию? Россия по-прежнему безграмотна и голодает. Каков приход – таков и поп, – власть в России страшна – властвовать в России страшно. Но это – в вертикальном разрезе; в моментальной фотографии: в моментальной фотографии нет картины более ужасной, чем Россия. Но Россия живет – ни настоящим, ни прошлым – Россия живет будущим. Стало быть…
– Да?
– Только труд, только накопление ценностей спасут Россию; надо, чтобы Россия была грамотной и сытой. Все остальное – пустяки.
– Ну, а ты, Гуго Оттович?
– Я? Мне – не с обывателем идти, – мне надо трудиться. Я делал все, что мог. Я останусь здесь, на заводе, работать. Сначала завод работал на нефти, потом мы пустили его на подмосковном угле, потом – на дровах, – теперь с весны он пойдет на торфу, – я применяю вращающиеся печи. – Ну, а вы, Андрей Кузьмич?
– Я? – Лебедуха ответил не сразу. – Ты правильно сказал: – Из подмышек ноги не вырастут. Но – и правд очень много, для каждого человека – своя, – из правд надо искать объективную правду. История – с нами, и власть у нас не цель, а средство. Власть – страшная сила. – Я? – я, кроме России, знаю еще – мир, пролетариев всех стран, попов и прислужников машины, как ты говоришь… Вон, ты говоришь, мы – второе, и научиться делать хлеб на заводе важнее, чем научиться делать революции. Что же, ляжем навозом хлебу с заводов. Для земного шара человек – даже не вошь…
Ночь. Мрак. – Только впереди огни завода. Двое идут вместе. И сзади к этим двоим подходит третий – Человек.
– Мне тоже по пути с вами, – говорит он – –
(Утром, когда погоня за Герцем вернулась к монастырю, и хватились коровы, – коровы не нашли: в лесу, на березке моталась веревка, кругом были кости, лежал череп рогами вниз. Корову задрали волки –)
…И идет рассвет. Ночь проходит. Рассвет идет серый и набухший, как парус на окском дощанике. Ока – просторы – пустынны, пусты, холодны. Одинокая прокричала на рассвете чайка. Волны, вода – серы, холодны. Пароход стоит под горой, у Щурова. И тогда с горы спускается автомобиль, черный и неуверенный на сером щебне, как жук-навозник, – и пароход оживает, шипит в воду белый пар, белый парок появляется у трубы, и пароход дерет свое нутро ревом, точно хочет разорваться, черные клубы дыма рвутся из трубы – в ветер, чтобы быть сейчас же разметанными. На конторке опять комиссары, капитан на мостике. – И тогда от тюков в рогоже идет поспешно женщина.
Умоляю, – говорит – она, – мне надо сказать два слова…
И в стороне от людей она говорит поспешно:
– Я – Осколкова, жена врача. Я не могу больше! Возьмите меня с собой!.. Куда угодно, только отсюда!..
Пароход гудит вновь. Командует капитан.
– Отдай носовую-у! – Средний!
Пароход отшвартовывается, отворачивается от берега, идет вперед, вон из пустынь. Шипит вода, пароход идет в плеск воды, в речной холод. Подлинности подлинное, на сотни верст вымороченные села, волости и веси, уставшие, изгоревшие в бурьянах, мертвых путях, – позади. – Осколкова на палубе, в ветре, на носу. – Поздно уже, осень. Налево – горы, направо – пустые луга, уходящие в муть, сливающиеся с небом. Пароход идет упорно. И утро упорно и серо, как набухший в ветре и мокрый от дождя серый парус дощаника. – –
Назад. В Москву?
– В Москву – в Москву! –
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…Лет за десять до революции, декабрями, в переулках, кричали торговцы:
– Рязаань, ряаазааань-яблокооо! –
Слова мне – как монета нумизмату. Рязань-яблоко! – в декабрях, когда дни коротки и каждый день – как дом в переулочке, с печным огнем и длинным вечером у книг, – приносили антоновские яблоки, промороженные до костей и морозящие до лопаток, в яблоках тонкими иглами сверкали льдинки, яблоки казались гнилыми – и пахнули таким старым и крепким вином! – Там, в декабрях, – далеко от лета: и яблоки в декабре казались гнилыми, их страшно было коснуться! – и яблоки пахли древностями. –
Впрочем, не только в Рязани есть Казанская Божия Матерь и Спас-на-кладбище: в Москве на Лубянке – Гребенская Божия Матерь – и на Арбате – Успеньена-могильцах, церкви поставлены Богу, звонницы смотрят в небо, – к небу звонят, – и так же пришел иной век, и купцы ставили пудовые свечи и говорили: «Извините, Бог, конечно, един и первый, но экономическая необходимость – вынуждают-с, касательно того, чтобы застроить, конечно, небоскребами!» – и ставили небоскребы, заслонявшие небо от церкви, зажабившие церкви в переулочки, – прекраснейшие церкви, памятники мистики, старины и культуры. – Рязань – яблоко! –
– Тра-трак-трак-тра! – автомобилья поступь.
Стар тракт Астраханский.
Рязанские земли – зарайские (у Христа за раем) прожрали зимы картошкой – – Двадцать первый год рассказал о голоде – – Голод. Не нашим большакам рассказывать о голоде, нужде и зное. Там, в хлебородной, в каком-нибудь Нурлате иль Курдюме, иль в Курячьих каких-нибудь Титьках – все погорело в тот год, дотла. Мужику нашему, как дикарь, – сла-вя-ни-ну! – решаться, решиться, решить: не впервой, чай, ходить по земле, кочевать, бегать, решать день, решать два, – всю жизнь гнувшему спину – без дела ходить, трогать землю, в небо смотреть, в степь смотреть, в избе на конике часами сидеть перед миской с коровьим пометом, – и решать, решиться, решить.
– Надоть… ехать… жена, – жене впервые сказать жена, а не сволочь, не сука, без зуботычины.
Сваливать в беду все имущество – два одевала, перину, икону, топор, – в день, перерезать, продать, променять – корову, теленка, овцу: – день работать, шею ломать, как всегда, как всю жизнь. А к вечеру (обязательно в ночь надо выехать!) – зайти последний раз в избу, взглянуть, как десятки лет, в красный угол – в пустой угол, не перекреститься даже, ибо угол пуст, – хлопнуть в раздумьи кнутовищем себя по колену. –
